Порно китти не кошка

Автор: � | 2025-04-08

Теги китти не кошка мультик все серии, китти не кошка мультики смотреть онлайн все серии подряд, мультик китти не кошка все серии подряд на русском, китти кошка из мультика

мультик китти не кошка мультик китти не кошка

Я встретил их на фестивале этнической культуры в штате Кентакки. Множество автомобилей съехало в долину реки Миу, к живописным лугам, ожесточенно атакованным комарами. Среди них был старый пикап, на котором я приехал, и еще более старый фургон, в котором прибыла интересная группа - парень, девушка и еще одна девушка, скорее всего подросток.

Они разбили лагерь рядом со мной. Я наблюдал за ними и не мог понять, какие у них отношения. Парень по кличке Тесак был типичным представителем тех грязных и потертых людей, которых здесь было много. Девушка постарше выглядела на двадцать лет. Она была соблазнительной, изысканной и чрезвычайно чувственной, и не стеснялась подчеркивать свою сексуальность. Все окружающие просто таяли от её присутствия, словно от дурманящего аромата. Уже в первый день я увидел ее обнаженную грудь, от которой захватывало дух. Они были большими, излишне сладкими и упругими, как тропические фрукты. Девушка по имени Вивиэн или просто Ви, вышла рано утром из фургона в длинной юбке, с наслаждением притягивая чувственность утра к себе. Она несколько раз потрясла своей медовой волосатой гривой, спущенной до бедер, словно у русалки, и бросила на меня взгляд. Я не успел отвести глаза.

Если кто-то из нас чувствовал себя неловко, то это точно не была Ви. Она улыбнулась - таким образом только они умеют - опять потрясла головой и поздоровалась со мной:

- Привет.

- Привет, - хрипло ответил я.

Впрочем, на следующий день я увидел еще одно любопытное зрелище: обнаженная Ви стояла в позе модели и подставляла свое тело для живописания произвольных рисунков руками десятка человек.

Ее дерзкая киска, уже покрытая чем-то, стала блестеть от либо краски, либо наслаждения. Рядом на столе стояли разноцветные банки, в которые окунались кисточки и пальцы. Несколько парней шумно смеялись и прихлебывали, рисуя обнаженную Ви, а она извивалась от наслаждения, словно рыжая пантера. Я мог бы присоединиться к этому коллективному творчеству, но постеснялся и замирал перед краской, радостно блестевшей на ее груди, а потом ушел к себе в пикап и испачкал штаны.

Другая девушка была стройной и гибкой как стебли луговых трав и очень молоденькой — не девушка, а девочка. Позже я узнал, что ей только что исполнилось восемнадцать.

Она всегда носила короткие шорты, которые отличались от трусов только большим количеством карманов и брелков. Казалось, она состояла из вытянутых изгибов, словно трава на ветру — может быть, потому что ее ноги были всегда обнажены до попы. Звали ее Кэти, но все называли Китти. Она действительно была похожа на котенка: глаза, огромные и испуганные, и волосы, разбросанные во все стороны, напоминали мультяшных котят-воришек. Это было диковатое, свирепое создание, которое могло молчать часами, не отвечая никому — или бежать и безудержно хихикать. Ее смех пронизывал душу. Китти играла с самой собой и каждое утро рисовала на лице черный носок и усики — по три штуки с каждой стороны. Это было очаровательно, и когда Китти пробегала мимо, забавная и усатая, сердце ощущало запретные эмоции. У нее была фигурка еще ребячья: грудь только начинала формироваться — скорее не объемами, а оттопырившимися сосками сквозь ткань — а бедра уже приобрели определенную форму, но еще не такую, как у русалки Вивиэн.

Китти всегда бегала босиком, и ее ножки вечно были перемазаны в зеленых соках травы, в глине и в пыли. Ступни у нее были крохотные и славные до ужаса, с маленькими аккуратными пальчиками, которыми она шевелила от нетерпения, когда приходилось стоять и чего-то ждать. Обуви на ней я не видел ни разу и подозревал, что ее у нее вообще нет. Дикарка Китти обильно разукрашивалась цветами, веночками, всевозможными поделками-фенечками и походила на котенка, обмотанного цветными нитками. Рот у нее был большой, чувственный и капризный, вечно приоткрытый от волнения, носик маленький и аккуратный, глазищи зеленые, как у настоящей кошечки, волосы русые, отчаянно кудрявые и недлинные — до затылка, от силы до плеч.

Впервые я увидел Китти, когда она сидела с гитарой и пела. Пела она так терпко и хорошо, что внутри дрогнуло, и я был уверен, что это юная звезда, прибывшая на фестиваль; но в программе Китти не числилась, не стремилась туда попасть — и вообще, как выяснилось, оказалась здесь почти случайно.

Они с Вивиэн называли друг друга «сестричка», хоть ни капли не были похожи. Меня остро интересовало, какие отношения связывают патлатого Тесака, томную русалку Ви и босоногого котенка Китти. С Тесаком и Ви было все понятно: они истомно целовались, слюнявя друг другу полголовы, и Тесак прилюдно мял Ви сиськи, вынуждая ее истерически хихикать и выгибаться; но с Китти все было странно. Я еще не знал тогда нравов хиппи и пытался вникнуть, почему и Тесак, и Ви, и другие парни и девушки так чувственно чмокают ее в губы, а она порывисто вытягивается им навстречу, стараясь соответствовать.

Поздним вечером второго дня, когда все мы уже познакомились друг с другом, я зашел в фургон за сухим топливом — и резко отскочил назад.

Тесак, смеясь, опрокинул полностью обнаженную Китти на спину, а Ви, частично вымытая от краски, приближалась к ней с какой-то тубой. «Ннннеее!...» — мяукала Китти сквозь смех и старалась лягнуть босой розовой пяткой Ви, которая была маленькой и напоминала хомячка.

«Вмешаться?... Уйти?...» Мысли переплетались, но было уже поздно — они увидели меня, и Ви простонала:

— Мэйсон, скажи ей что-нибудь!...

— Что именно?

— Они уже издеваются над ней до такой степени, что на ее теле нет целых участков...

— Кто? О ком речь?

— И она не хочет использовать репеллент... Опять же посмотри! — Ви указала на зудящий укус комара на ноге Китти, который был рядом с ее голой интимной зоной. — Думаешь, что мужчинам понравится такая сыпь? Что ж, Мэйсон, тебе нравится такая измученная, изувеченная и упрямая кошка?

Я, вероятно, никогда не выглядел так глупо — особенно учитывая тот факт, что в машине у меня был уже полностью разорванный джинсы член. — Ну скажи ей, чтобы она использовала репеллент... Ты больше и опытнее, она послушается тебя... — настаивала Ви, и я безропотно сказал Китти: — Эй! Быстро используй его! А то тебя... — глядя не отрываясь на ее интимную зону, которая была голой и пушистой.

— Не хочууу!... Он так вонючий... Как какашки... — капризно мяукнула Китти. У нее были очень маленькие детские груди, крепкие и твердые на вид, похожие на недозрелые персики или орехи со сверкающими сосками наподобие бледных цветов в саду Миу. Давно уже я не видел таких юных обнаженных девочек, и мне стало неприятно.

— ... Ооо, да ты уже готов, амиго мио. А ну-ка... Тесачок, справишься с котицей? Нам нужно выйти. На маленький приватненький разговорчичек...  — Ви отдала ему репеллент и двинулась к выходу — на меня. Тесак игриво хохотнул.

Я вышел, все еще не понимая, что за «разговорчичек». Спрыгнув с фургона, Ви вдруг повисла у меня на шее и вцеловалась в меня плотными губами, жадными и пекучими, как огонь.

... Когда она оторвалась, я стоял, пошатываясь, и глотал воздух. Она говорила мне, задыхаясь, как и я:

— А ты ничего... Умеешь... Девушка есть?

— Девушка?  — Я даже не понял, о чем она.

— А впрочем, неважно. Она меня простит. И тебя. А ну-ка...  — выгнувшись, она потянула с себя блузку, обнажив два своих сладких манго. В глазах ее плясали черти.  — Чего стоишь? Ты, летаргия, тень отца Гамлета!...  — и она нагнулась к моим штанам, ловко выпотрошив оттуда хуище с яйцами.

— Оооо! Уууу! Ну и таранчик! Куда там Тесаку! Мммм...  — она ныла и улыбалась, предвкушая удовольствие, и тянула с меня футболку, и насаживалась животом мне на хуй, разбухший, как бревно...

Вокруг полыхал закат, желтый и дикий, будто мы были в джунглях; рядом ходили, смеялись, пели, жгли костры...

— Нас увидят,  — стонал я.

— И классно! Обожаю, когда смотрят. Эй!...  — она махнула рукой какому-то парню.  — Привет, Сэмми! Отпадный вечер!

— Ооо!...  — ответил Сэмми.  — С новеньким? А со мной когда?

— Когда отрастишь вот такой хоботок, как у него,  — Ви махнула ему моим членом, как дубиной, а я почувствовал, как проваливаюсь в кипяток.  — А ну-ка, ну-ка...

Она посадила меня на складной стул, который стоял рядом с фургоном, и подняла юбку. Под ней не было ничего, кроме обнаженных бедер и розовой вагины, раскрытой как моллюск. Сев на меня, она поместила свои пышные губы в мой рот, от которых хотелось смеяться от щекотки. Она двигалась своим телом вверх-вниз по моему члену...

- Уиии... - она извивалась и кусала меня за губы и нос. - Минет тебе не нужен... Я хочу тебя жестко. Ты ведь колдун? Ууу... ооо...

- А Тесак? - я все же спросил, затоптываясь в ее вагине.

- Что Тесак? Он любит наблюдать, когда меня трахают. Видимо, он сейчас смотрит.

В складках брезента, закрывающего заднюю часть фургона, я видел голову Тесака и Китти, которые смотрели на нас. Но я быстро забыл об этом и полностью погрузился в безумный ритм секса, впервые происходившего публично в моей жизни. Мне было весело, очень жарко и приятно. Я чувствовал себя как ребенок перед сладостью, за которой слюнявчил, и я наслаждался этим, словно погружался во взбитые сливки, облизываясь от блаженной липкости ее губ.

Она скакала на мне, опираясь на мои плечи, трясла своими грудями, поднимавшимися до небес. Она насаживалась на меня с большой силой и кривилась от удовольствия, когда я проникал в ее глубину:

- Так глубоко... никто еще не был... ааа!... где ты выращивал такой большой член? - она хрипела и растекалась по мне своей вагиной. Мы запутались в ее широкой юбке, упали со стула, зарытого глубоко в землю, и продолжили трахаться на траве, которую перепахали ногами и колесами. Трава пахла бензином, а волосы у Ви, когда я утопал в них, тоже пахли бензином. Я старался как мог, толкая ее по земле, и вскоре мы переместились под фургон. Ви извивалась под моими движениями, опираясь рукой на колесо... Она стонала, закатывая глаза и выпуская пузыри - но я уже не мог сдержаться:

— Аааа...  — Вкусность ее тела, тугого, молодого, жадного, как тысяча зверей, вскипела во мне, и в паху натянулась резина сладкой боли, набухла, разрослась до предела, до черной дыры в теле и в мозгах...

— Нууу...  — стонала Ви, забрызганная с ног до головы.  — Ну ты и... Не мог уже?... А ну давай... давай...  — она стала раком и подставила мне свою пизду, и я теребил ее, мял и тискал, как липкого зверя, а Ви хрипела и бодала макушкой колесо.

Я не понимал, кончает она или нет, и вообще ничего не понимал: во мне разлилась бездонная пустота, горьковатая от звериного секса на людях, и я не знал, кто я, что делаю и что чувствую. Когда все кончилось, я услышал из фургона, где были Тесак и Китти, надрывный стон-мяуканье...

Ви, судя по всему, была так же измучена, как и я. Не помню, что мы делали после секса, о чем говорили, как простились; помню только, что я дополз к себе, вытянулся в своем спальном мешке — и провалился в лиловую пропасть без дна, звеневшую цикадами и комарами...

•  •  •

Наутро мы здоровались иначе: Ви заурчала, увидев меня, а я вовремя понял, в чем дело, и чмокнул ее в губы, моментально излизавшие мне пол-лица. Тут же была и Китти: поймав ее набыченный взгляд, я нагнулся к ней и тоже чмокнул в ротик. Китти ответила, благодарно вымазав меня слюнями. Ее губки и язык были совсем другими на вкус, чем у Ви: терпкими с кислинкой, как болотная ягода.

День прошел дико и головокружительно: солнце, дурман трав, ветра и воды, песни под гитару и табла*, всевозможные затеи в индейском, индийском, кельтском и каком угодно духе, обилие женских тел, оголенных для разрисовывания, для купания, для любви и просто так... Нагота здесь была не то что бы нормой, а скорее модным костюмом, на который решались не все,  

Но так много. Я никогда раньше не видел такое количество обнаженных грудей всех размеров, форм и возрастов, и у меня началась головокружение. Несколько привлекательных девушек, расписанных до ушей, свободно ходили с обнаженными половыми органами и наслаждались этим. Пару раз я наблюдал секс - и не мог пройти мимо, прикованный взглядом к бесстыдным молодым телам, играющим в траве и в воде.

___

*Табла - индийский перкуссионный инструмент. - прим. авт.

Купание здесь было особым занятием, пожалуй, таким же важным как любовь и творчество. Круглые сутки ручей Миу был наполнен мокрыми телами - в юбках, в платьях, подчеркивающих бедра и грудь, а иногда и без одежды вообще. Решившийся на то же самое я стянул свои трусы – и почувствовал себя неудачником, когда мой член выглядел как изуродованное дерево. Вивьен и Китти не было рядом, и я, переполняемый обнаженными грудями, выбрался на берег. Купание в холодной Миу доставляло невероятное удовольствие, но отнимало все силы, и я медленно полз к своей машине-пикапу, как улитка, чтобы там задремать.

Вечером Ви посадила меня на складной стул, и мы снова занимались сексом на виду у всех. Она разделась полностью для этого случая, и я чуть не потерял сознание от ее прекрасности и безудержности, продолжая проникать в ее влажную и аппетитную киску до самой души.

Я ласкал и наслаждался Ви – голой и молодой, грациозной как пантера. Я лицезрел ее лицо, трогал ее груди, которые становились теми же напряженными и твердыми, чем больше я игрался с ними. Я погружался в ее длинные волосы-рыбий хвостик, ласкал каждую часть ее обнаженного тела, словно она была живой голой куклой... Ви стонала, извивалась - и вдруг вскочила с меня, оттолкнув своей кровью покрытый кончик моего члена.

Прежде чем я успел что-то сообразить, она крикнула — Киттиии!... Ничего, сейчас найдем зама,  — сказала она мне, подминая сиськи руками. Из-за фургона вышла Китти, и Ви сказала ей, будто говорила самую обыкновенную вещь на свете:  — Сестричка, у меня мэ, мне больно. А ну-ка... глянь, какой боец! Он достанет тебе до маточки, тебе будет офигезно, как в раю, и ты лопнешь от кайфа. Не думай, Мэйсон, она хоть и зелень, но вкусненькая, не хуже меня. Только осторожно, не порви ей ничего, она ведь совсем котенок...

Ви отошла, и не думая отворачиваться, а усатая Китти стала около меня. Щеки ее горели.

Я был в шоке и не знал, что делать и говорить. Китти с ужасом смотрела мне между ног: ей было и стыдно, и страшно, и очень хотелось попробовать, и еще ужасно хотелось, видно, быть взрослой и вкусной, как Ви. Оглянувшись на нее, Китти стала раздеваться: обнажила свои тверденькие орешки, двигаясь грациозно-неуклюже, как все подростки,  — а затем и пизду, волосатую, дикую, как у зверя. Снова глянув на Ви, голая Китти подошла ко мне, заглянула мне в глаза...

«Стоп!... Нельзя!... Не надо!... «— кричало во мне; но вместо того я положил руки ей на бедра, притянул к себе и 

лизнул орешек груди, бледный и тугой, как почка.

Секунда — и я слюнявил ей соски, один и другой, а Китти дрожала, пищала и подставлялась мне. Сто лет, как в моих руках не трепетало такое юное существо, и я потерял голову. Мы лизались дико и неуклюже, по-зверячьи: я — сидя, Китти — нагнувшись ко мне, как к ребенку.

Я пощупал ей пизду: она была мокрой, хоть выкручивай, но для верности я подрочил ее. Голая Ви наблюдала за нами и давала советы:

— Залезай на него, словно на коня, вот так... Прекрасно, ты очень возбудилась, сестричка, ты отличная!... А теперь одевайся осторожно... Мэйсон, помоги ей!... — и я оказывал помощь: вводил член в ее гладкую киску, а Китти подвывая, надевалась на меня и облегала мой член своей узкой промежностью, которая была столь же узка как чулок.

Проникнув в нее полностью, я заглянул ей в глаза. Они были испуганные, дикие и безумные. Легкая и хрупкая Китти, возбужденная моим членом, смотрела на меня с просьбой или даже мольбой. Ее приоткрытый рот блестел от слюны. Несколько не раздумывая я притянул ее к себе и поцеловал.

Китти неуклюже отвечала мне пытаясь соответствовать требованиям. Но я задал нужный ритм - страстно-сладкий без излишнего напряжения. Я глубоко проникал своим языком в ее нежное горло и небо, пощипывал все зубы, десны и сладкие внутренние стороны губ. И Китти ослабла... в моих руках. Наши губы слились в нежный поцелуй, и легкие бедра Китти двигались на мне - сначала легко и плавно, потом сильнее, быстрее, еще быстрее — уже жестко, требовательно, отчаянно.

— Ого! Молодчина, сестренка! Покажи ему на что способна!... Ааау!... Оооу!... — издала за кадром Ви. Уголком глаза я видел как Тесак играет с ее киской и грудью, но мне было все равно: возбужденная Китти прыгала на моем члене, кусалась меня, царапалась и мяукала словно настоящий кот. Я отпустил все тормоза.

Я обнял ее – легкую и дикую – и продолжал трахать до самых яичек, проникая полностью в ее узкую киску. Мы уже не целовались, а только страстно двигали бедрами, словно бойцы в поединке. Китти широко открывала глаза и громко стонала; по ее щекам текли слезы, но я знал, что это не больно для нее, и мне было все равно. Я просто наслаждался тем, как я ебу ее, погружаясь в черный звериный экстаз. Трахать ее было жестоко, запретно и невероятно приятно; вокруг нас собралась толпа людей, но я не видел никого и не слышал ничего. Я кричал сам без стеснения перед всеми. Мой член продолжал двигаться в одной точке – где-то между киской и пупком, на верхней стенке влагалища – и я видел, что это доставляет ей удовольствие, сводит с ума, переворачивает наизнанку, заставляет задыхаться, выпучивать глаза и извиваться словно на электрическом стуле, выть как безумная гиена...

Вдруг она скукожилась, впилась в меня до костей — и забилась в конвульсиях. Такого пронзительного воя, таких остекленевших глаз я не видел, не слышал и не думал, что увижу и услышу. По яйцам, по 

ногам у меня потекли горячие струи, затекая в штаны; я не сразу понял, что они брызгают из Китти, выплескиваются из нее с каждой конвульсией, как сперма из головки, обжигают мне хуй и стекают прочь, на штаны и на землю. «Обделалась, что ли? », думал я, не зная тонкостей женской кончи. Вокруг гремели аплодисменты и поощрительный свист, как в цирке, когда артист делает крутой трюк.

Я растерялся от звериного оргазма Китти, от того, что нам хлопали, как артистам, и не успел выйти из нее: сладкая воронка в паху набухла, лопнула, и я излился туда до капли, выхолостился, как пустой тюбик,  — а Китти все еще плясала на мне, хватая воздух. Потом она затихла, отпала от меня, и как-то выяснилось, что мы оба лежим в траве, опрокинутый стул колет мне плечо, а вокруг шумят голоса и снуют высокие фигуры. Они улыбались нам, присаживались на корточки, добродушно говорили что-то, а Тесак мычал мне в ухо: «надо было пизденку ей погладить, тогда она выкончалась бы до капли, а так в ней еще осталось... »

Я видел, что за Китти рады, как за ребенка, получившего подарок, и мне это было странно и дико, хоть с другой стороны и все равно. Я лежал с голыми яйцами и смотрел в вечереющее небо. Не знаю, сколько я пролежал так; может быть, я заснул. Потом, когда я смог встать, Китти рядом не было.

Стемнело; вокруг галдели веселые голоса, смешиваясь с треньканьем десятков гитар, варганов и табла, и мелькали языки огней. Хиппи тусовались и жгли костры, забыв про нас.

Я знал, что мне необходимо отыскать Китти. Все мои мысли были направлены только на это. Встав из-за стола, я даже забыл о своей непристойной проблеме и некоторое время бродил с распущенными штанами. Наконец-то я сообразил заглянуть в фургон.

И она там находилась.

— Китти?

— Да.

Ее голос стал низким и дрожащим, как после плача.

— Привет, — сказал я, не зная, что еще добавить.

— Привет.

— Мне было очень-очень хорошо, — признался я ей.

— Правда?

— Да. — Внезапно осознав, что это правда, чистая правда, я вышел из состояния шока: — Ты потрясающая, Китти. С тобой... со мной... такого никогда раньше не было.

Это было абсолютной правдой.

— Действительно? — Голос Китти изменился. Она подняла свою босую ножку и указала на свободное место рядом с собой – это было ее приглашение "подойди ко мне".

Внутри меня забродило; пройдя к задней части фургона, я устроился рядом с ней – и Китти тут же прижалась ко мне. Она все еще была обнаженной.

Я не ожидал такой прямолинейности. Китти прижималась ко мне с благодарностью и требовательностью, словно ласковый ребенок. Я гладил ее бархатное тело, как животное, и шептал:

— Ты потрясающая, Китти. Ты возбудила меня... подарила такие чувства... Ты самая лучшая, Китти, самая-самая сексуальная, самая красивая...

— Нет, — пискнула она. — Ты красивее меня. У нее грива, сиськи...

— У тебя лучшие в мире груди, — уверенно заявил я, нащупывая твердую точку. Она была снова горячей и наполненной энергией. — И лучшая в мире прическа. Ты одуванчик. Маленький босоногий одуванчик. Твои ножки растут прямо из земли – словно нежная травка. Ты такая мягкая, пушистая трава, — шептал я, сходя с ума.

Китти громко, благодарно дышала и целовала мне шею. Ее детская ласковость драла кровь сильней дюжины голых гурий, и я расстегнул джинсы.

— Китти, котеночек, маленький мой,  — бормотал я, взгромождаясь на нее. Китти послушно раздвинула ножки — и я сразу вплыл в нее, влипнув яйцами в липкий бутон. «Не выкончалась вся... », вспомнилось мне, и теперь я не только молотил ее хуем, но и массировал ей пизду, надрачивая клитор, и высасывал губами орешки — то один, то другой.

Китти завелась за полминуты — и вскоре металась подо мной по фанерному настилу фургона, набивая синяки на попе. «Потерпи, Китти, маленькая моя, потерпи, сейчас, сейчас... «— бормотал я, протирая ей пизду до дыр, и Китти все сильней гнулась ко мне и глотала воздух...

Вдруг фургон огласился утробным хрипом.

Я снова НЕ УСПЕЛ — и снова заливал блаженством потроха, стянутые сладкой судорогой. Мы разделили крик на двоих, спаялись, слепились в единый ком орущего счастья, и это было так хорошо, что невозможно ни описать, ни даже представить...

•  •  •

Проснувшись утром, я ощутил Китти, крепко спавшую на мне. Ручки-ножки ее оплели меня, как лианы, и я чувствовал, как твердеющий хуй распирает мякоть ее нутра. Засыпая, мы даже не разлепились.

Рядом храпели Ви с Тесаком, тоже голые, и тоже в обнимку.

«Однако», подумал я. Тело болело, будто всю ночь его мяли и колотили. Китти сопела так сладко, что я не посмел будить ее, хоть и смертно хотелось ебаться, и хуй уже натягивал ее пизденку.

Тихонько мяукнув во сне, Китти поерзала бедрами и затихла.

В моей голове было пусто и свежо, словно у новорожденного. "Опять ли это происходит?" - подумал я и вспомнил наш разговор ночью:

- Почему ты с ними? С Тесаком и Ви? Кто они для тебя?

- Ви - моя сестричка, а Тесак ее парень. Она сбежала с ним из дома, и они забрали меня с собой. Я умоляла их...

- Зачем?

- Ну... У нас дома не ладно. Джералд - придурок, он не разрешал мне гулять ночью, петь песни, делать что-либо...

- Джералд?

- Да, он наш опекун. Мои родители умерли... Я помню их всего лишь пять или шесть лет. Я приемная дочь, понимаешь? Ви не моя кровная сестра. Но мы очень близки друг другу. Раньше я жила в приюте...

- А что за опекун? Имею в виду Джералда.

- Джералд - полный идиот. Он двоюродный брат мамы, если я правильно помню... Представляешь, он...

Голая Китти, прижимаясь ко мне, рассказывала о том, как Джералд не разрешал ей ходить босиком, держать животных, носить шорты, встречаться с мальчиками, красить ногти и петь песни о любви. Ее голос звучал от накопившихся обид.

- А сколько у тебя было парней?

- Ну... Или да. Или нет. То есть... Ты спрашиваешь, сколько раз я занималась сексом до тебя? Всего восемь или девять раз...

И все это было с Тесаком. Он сразу же занялся со мной сексом после нашего бегства. Они с Ви трахали меня втроем - это было потрясающе... Они ласкали меня и доставляли огромное удовольствие. Я просто уносилась от кайфа... И еще один раз был с другим парнем - Ви отдала меня ему... И еще один... Раньше я думала, что... В общем, я не знала, что можно так свободно и открыто заниматься сексом... Я просто обожаю Ви. Мне очень хочется быть такой же, как она. Красивой, привлекательной, чтобы меня также желали...

Китти рассказывала, как Ви целенаправленно лепила из нее шлюху, а она, Китти, старалась изо всех сил не быть обузой и поскорей ... стать такой же взрослой и классной, как Ви.

Я скрипел зубами; затем, не выдержав, притянул Китти к себе и залепил ей рот поцелуем. Она умолкла на полуслове...

Отдышавшись, Китти восхищенно спросила меня:

— Вот это да!... Офигеть просто! Где ты научился так здоровски целоваться?

«Рассказать? Или не надо? », думал я. После таких оргазмов не могло быть никаких тайн, и поэтому я рассказал про свою сестру Кайли, родную мою сестричку — как мы спали в одной комнате и перед сном играли в Нашу Игру: ложились рядышком, слеплялись ртами и дышали друг другу в лица.

Очень скоро приходило удивительное чувство умиления; оно росло, накалялось, и мы начинали нежно щупаться губами, выплескивая нежность, которая закипала и захлестывала, заливала нас горячей лавиной... Тогда в ход шли языки. Они проникали в пещерки ртов и вылизывали их до самых недр, сплетаясь в пульсирующий узелок...

Очень скоро мы поняли, что умиление будет жарче и ослепительней, если раздеться догола и прижаться друг к другу. Мы знали, что это нельзя,  — но три раза не выдержали, и три раза я почти трахнул Кайли, сестричку Кайли, горящую от моих ласк... Я заливал спермой самый краешек ее пизды, входя на полдюйма и замирая, как только она шептала, что ей больно. Невыносимое блаженство, в котором я тонул, когда хуй мой расцветал фейерверком в липкой раковинке, а губы слеплялись с горячими губками Кайли, невозможно описать. Я помню его до сих пор...

Потом детство закончилось, Кайли влюбилась, вышла замуж — девственницей, как и полагается; и до сих пор мы с ней — близкие друзья, и до сих пор я вспоминаю мою маленькую Кайли...

... В процессе моего рассказа Китти утомлялась, возбуждалась, приходила ко мне с лизаниями — и, в конце концов, не выдержав, прижалась к моим губам. Ее бедра самостоятельно опустились на меня, и член в третий раз проник в ее открытую киску, так и оставшуюся неудовлетворенной...

— ... Аааа!... Ааааооуу!...  — вскрикнул я, потому что мой пенис внезапно поднялся и напрягся — и лопнул в спящей Китти.  — Оооу! Уууу!...  — стонал я от блаженства, вызванного вскипевшими воспоминаниями.

Китти вздохнула, сжала пизденку, усиливая мое страдание, и подняла кучерявую голову:

— А?... Мэйсон?

— Аоооууу...  — стонал я,  — и вдруг расхохотался.

— Что с тобой?  — Китти поднялась, трогая своими губами мой пенис.

Но я продолжал смеяться: кучерявая мордашка Китти была также невероятно очаровательна, а после того, как я поцеловал ее и слизал кошачьи усы, она превратилась в забавного котенка — точная копия, который облизнулся от угля.

•  •  •

Новый день казался неправдоподобным сном. Мне представлялось, что я вернулся в детство, и моя маленькая Кайли снова со мной — такая же, какой была ТОГДА,... лет назад. Несколько раз я, забывшись, почти назвал Китти «Кайли», но успевал прикусить язык.

Китти бегала по полям, перекатывалась, кричала на солнце, ходила на руках, плела венки из травы и цветов до самых ушей. И я делал то же самое, постепенно освобождаясь от панциря своих тридцати с небольшим лет. Мы бегали босиком друг за другом, и это было непривычно и прекрасно; я догонял ее, сбивал с ног и целовал, практически не задыхаясь, хотя в городе после такого забега я бы упал без сознания. Я ловил ее за ноги и лизал мягкие пальчики стопы, слегка горькие от сока растений, а она кричала и хихикала от щекотки. Она потеряла все стеснение: сняла потные трусики и ходила голой сверху, писала на моих глазах и требовала, чтобы я делал то же самое — и я делал, обмывая ей ноги в речке,  — и я мыл каждую складочку между пальцами и розовые пятки. Китти кричала и брызгала водой ладошками. Конечно же, мы купались голышом.

Потом она окончательно потеряла свои тряпки, и пришлось идти к фургону без всего. Нас тут же стопорнули рисоваться, и Китти подставила свои орешки и свою пизду, мохнатую и мокрую, как нутрия, и четыре человека, включая меня, исписали ее тотемами. В конце кто-то вылил ей на макушку банку голубой краски, растер по всей шевелюре, и Китти превратилась в василек. Тут же ее тело обрисовали побегами и цветами, на руки-ноги повязали венки и траву, на шею — ивовый прут, как ошейник, и Китти стала травяным чудом-юдом, водяной ведьмой, индейским живым деревом. Я поводил ее, как медведя, по лагерю, выкрашенную и дурашливую,  — и потом мы снова побежали к реке и плюхнулись из солнечного рая в ледяной, сгорев и родившись заново.

Наплескавшись, мы забрались в укромный уголок, за излучину, поросшую ивняком,  — и там я трахал Китти, мокрую, дрожащую от холода и ласк. Я поддевал ее хуем, как крюком, а она стояла, раскорячившись, на корнях, и цеплялась руками за ветки. Кончать она не захотела и, когда я излился в нее, лизнула меня и полезла в иловую отмель. Там была грязь, плотная, лиловая и жуткая, как ад. Влипнув в нее по пизду, Китти забарахталась, заплюхалась и вымазалась с ног до головы.

Я влез туда же, и за минуту мы превратились в лиловых чертей. Такого отчаянного поросячьего счастья я не знал никогда, даже в детстве. Это была последняя капля вседозволенности, кинувшая нас в первобытное 

зверство, когда не стесняешься никого и ничего. К дозволенности любить, ходить голышом и трахаться на людях добавилась дозволенность пачкаться, как свиньи, и мы вымокли в грязи до последнего волоска, пропитались ею до печенок и сами стали комьями грязи, хрюкающими от смеха. Грязь одуряюще пахла, скользила на нас, как чернильный гель, и мы были хрюшками, скользкими иловыми монстрами, грязными гадкими черными чертяками; мы ездили и елозили друг по другу, швырялись грязью, строили башни на голове, топили и закапывали друг друга по самые ноздри, и потом вдруг устали до радуг в глазах, и вытянулись в изнеможении, и заснули в липком месиве, взболтанном телами и ногами; а когда проснулись — грязь подсохла на нас, и оба мы были в панцырях, как настоящие бегемоты...

Китти предложила нам прогуляться по грязи в лагере, и мы согласились, чувствуя себя удивительно. После того, как мы наконец-то вымылись, отправились к нашим палаткам, чтобы поесть и выпить до отвала. Голод гремел в наших желудках, словно лихорадка. Мои вещи остались на месте, где я их оставил, а Китти пропала бесследно и пришлось ей идти голой как Ева.

Накормившись гамбургерами и консервами, напившись пива, мы разбрелись по палаткам, словно улитки, и я моментально уснул безмолвно.

Проснулся я уже под вечер. Стемнело; цикады щебетали, зазвучали гитары и раздались голоса – повсюду было шумно как перед началом спектакля. После того как я помылся, я прислушался к шуму и услышал мяуканье Китти – пошел к ней словно зверь.

Китти сидела с большой компанией у костра. Рядом лежала забытая гитара: на нее времени не было – шла игра, и Китти уставилась на карты, словно волшебное зеркало. Она едва кивнула мне и сказала "привет", а потом закричала: "Я в игре!"

Это было не похоже на неё. Внутри что-то скрипнуло; "она так заинтересована в игре", говорил я самому себе, "и это всего лишь ничего... Нет нужды обижаться...". Но все равно мне было тяжело, и я начал рассматривать играющих. Мне предложили присоединиться, но я отказался; Китти приблизилась ко мне, сжав руки вокруг ног, и бросила острые взгляды на карты у противников.

- Как тебе наша кошечка? - спросила Ви. - Она уже проиграла Джефферсону, Лесли и Битюгу и хочет вернуть свои деньги.

- Что значит «проиграла»? - не понял я.

- Просто так. Она будет их секс-рабыней до конца фестиваля. Но ей это нравится. Они классные парни, просто удовольствие, особенно Битюг. У него даже больше, чем у тебя.

То ли мне почудилось, то ли в голосе Ви действительно мелькнули мстительные нотки. Впрочем, мне было все равно, потому что я вдруг озяб, будто меня сунули в холодильник.

— А... а сейчас она тоже...

— Что «тоже»? Сейчас она поставила свои волосы. Проиграет — Лесли побреет ее налысо...— Налысо?!  — Я похолодел еще больше,  — но тут раздались вопли. Китти закрыла руками лицо, и один из парней подскочил к ней.

— Нннеее! Нннеее!  — пищала и мяукала она,  — я отыграюсь! Давайте еще! Ну давааайте!..

— Что ставишь, женщина? Волос у 

тебя, считай, что уже нет...

— Есть! Есть!  — крикнул кто-то.  — Только не на голове!

Все заржали.

— ... Точно! А что скажешь, женщина? Твоя шевелюра на пизде против... твоей шевелюры на голове. Выиграешь — будешь волосатой с двух сторон. Проиграешь — побреем и там и там. Прямо здесь. Прямо сейчас. А?

Чувак косил под индейца. Китти смотрела на него сквозь растопыренные пальцы, нервно фыркнула — и кивнула:

— Играем.

Снова карты вернулись в руки, снова собрались в веера... Я сжался, как и она, думая, что она проиграет. Конечно, она проиграет. Однозначно проиграет. Продует. И что тогда?

... Конечно, она проиграла. Продула. К ней тут же подбежали, потянули с нее топик, шорты, оголили ее до пизды, а она визжала и царапалась, как настоящая кошка. Потом Лесли подошел к ней с ножом, и Китти затихла. Смочив ей голову мыльной водой, он стал скоблить ее, моментально пробрив огромную залысину. Мокрые кудряшки падали прямо в пыль. В это же время ей раскорячили ноги, бесцеремонно намылили пизду, выпяченную вверх, и заелозили по ней бритвенным станком. Вспышки костра освещали складочки голого бутона, мыльные полосы и комья сбритой шерсти.

Китти была окружена со всех сторон, и она тихо плакала, обнаженная, с редеющими волосами, разбросанная по земле. Ее голова все больше раздувалась, и вскоре Китти превратилась в монахиню с ужасными шрамами по бокам, а затем в комическую куклу, неузнаваемую, неправдоподобную и абсурдную... и чрезвычайно сексуальную.

Лысина выглядела ужасно, странно, даже отталкивающе — и всё же... нет, не "всё же", а "именно поэтому" — именно поэтому я так хотел Китти как никогда раньше.

Я был готов сбросить джинсы, оттолкнуть парней и вступить в половой акт с голым зверем, лысым и беззащитным, выбритым под открытым небом... Жалость, гнев и дикое желание переплетались во мне в один коктейль эмоций, и я едва ли мог контролировать себя.

Ее быстро округлили со всех сторон, но не отпускали: Китти возбудилась, и люди шутили, описывая все прелести ее выпуклой интимной зоны. Парень, который брил ее между ног, снова помылся в этом деле — и внезапно начал грубо мастурбировать, не так, как обычно делают, а агрессивно, сильно надавливая сверху и по бокам, словно взбивал крем.

Китти вскрикнула и подернулась, но ее удержали. Она сопротивлялась в руках, как пойманное животное — тем временем миксер между ее ног все быстрее работал, превращаясь в вибрирующую точку. Из Китти раздавались стонущие звуки, а ее голые ножки, покрытые грязью и травинками, беспорядочно били воздух и раскидывали комочки грязи. Вскоре она пришла в конвульсиях — и из того места, где находился миксер, проникший в нее и высасывающий ее соки, выбрызнул фонтан. Он был высоким, превышая рост головы, и такой мощный, что все присутствующие немедленно оказались облитыми — даже на меня попала капля или две, а костер охватила целая серия шипящих брызг.

Фонтан совпал с душераздирающим воплем Китти, в котором я ни за что не узнал бы ее голоса. Народ восторженно завизжал, заулюлюкал, захлопал и засвистел — как нам, когда мы еблись на виду у всех, только еще сильнее. Бешеный 

миксер замер, и парень отполз от нашлепанной пизды Китти, из которой, как из гейзера, рвались новые и новые фонтаны. Они были слабее первого и не долетали до костра. Вскоре Китти тряслась по инерции судорожными толчками, приподнимавшими ее бедра над землей, затем обмякла и вытянулась в пыли.

Грянула новая волпа хлопков и воя, и какой-то парень подошел к Китти с банкой краски и намалевал ей на лысине кошачьи ушки — впридачу к носу и усикам. Получилось отчаянно смешно, жалко и... сексуально. Народ шумно выразил одобрение. Лесли выхватил у парня кисточку и написал на черепе Китти: © Lesly,  — а парень, который был бешеным миксером, написал внизу ее живота, над пиздой — © Jefferson. Зрители были в экстазе. Китти раскрыла глаза и хлопала ими, как младенец.

... Не помню, как и куда все разошлись,  — помню, как я нашел за фургоном Китти, по-прежнему голую, и сходу, без слов стал целовать и облизывать ее, уродливого лысого чертика, или пупсика, или котенка, которого я хотел так, как не хотел еще никого и никогда,  — а Китти послушно давала мусолить себя, и потом так же послушно дала повалить ее в траву и выебать дюжиной толчков (на большее меня не хватило), и осеменить лавиной блаженства, горького, как здешние травы. Китти была послушной: Ви приучила ее давать всем, кто ее захочет, чтобы выглядеть взрослой и сексуальной, как она, Ви...

Затем, я полностью лишился рассудка и уговаривал ее бросить все и побежать со мной:

— Я увезу тебя, — шептал я. — Они не найдут. Забей на все и давай со мной. Давай вместе? А?

Однако Китти даже не понимала о чем я говорю. Она безразлично смотрела на меня, трясущись от страха, и я повел ее как собачку в фургон, а потом отправился прогуляться к реке.

Мне не хватило сил надолго. Скоро я вернулся и уснул.

Передо мной крутилась лысая головка Китти, словно навязчивая идея, извлекая из меня новые волны жестокого и жалостливого желания. С этими мыслями я заснул.

• • •

На следующее утро все выглядело благополучно: Китти радостно поздоровалась со мной, поцеловала меня в щеку — даже облизала своим язычком. Вчерашняя апатия полностью исчезла.

Ужасно лысая, круглая, розовая Китти была чертовски забавной и сексуальной; она уже едва напоминала обычную девочку, а больше походила на очаровательное животное. Она стерла позорные копии, но нарисовала заново свой носик, усики и ушки — по треугольным изящным ушкам с каждой стороны головы, — и плавную дугу кошачьего лба. Это было просто смертельно прекрасно, и я мгновенно возжелал ее, однако, помня о ее нынешнем положении рабства, я старался сдерживаться.

Мне не хватило сил надолго. Целуя ее лысинку, я почувствовал щетину, терпкую как точильный камень. Был достанут бритвенный крем и станок; розовая голова Китти была покрыта от лба до затылка и превратилась в комок взбитых сливок.

Не знаю почему, но эта сладкая голова, круглая и белая как снег, захватила мое последнее рассудительность и я...

отшвырнув станок, затащил Китти за фургон, сдернул с нее шорты с трусами, пощупал пизду («ага! мокрющая! » — я стеснялся своей страсти и рад был убедиться, что бритье возбудило Китти, как и меня) — уселся на тот самый складной стул и напялил на себя обалдевшее тело, как в наш самый первый раз. Пизда обтекла хуй по всей длине, а я вцеловался в губки Китти, горьковатые со сна, и скользил ладонями по круглой головке, обволакивая ее кремовой сливочной лаской. Китти жмурилась и мурлыкала, выгибаясь на моем хуе,  — но я не выдержал и тут же кончил, взорвавшись в ней мучительным фонтаном, мыльным и скользящим, как взбитые сливки на ее лысине. Китти хихикнула, смакуя в себе кончающий хуй, и лукаво улыбнулась мне, а я погибал, вдавливаясь в бритую пизду...

Лысая головка Китти отняла у меня всякую выдержку: достаточно было коснуться моего хуя, чтобы он забрызгал весь мир. Потом я все-таки брил ее, лопаясь вместе с ней от странной горькой нежности; а еще потом мне вдруг пришла в голову странная идея. Обмазанная белым кремом Китти-снежок, Китти-мороженое была так отчаянно хороша, что я решил увековечить этот облик. Выбрив ее и вытерев насухо, я добыл белила, широкую кисточку и густо выкрасил ей череп — так, каким он был в креме, только ровненько и гладко.

В сочетании с носом-усиками и широкими кольцами в ее ушах получилось просто убийственно, и Китти завизжала, глядя в зеркало; но это было еще не все, и я, притянув ее к себе, обписал ее сливочную головку словами «Китти-Котеночек», «Китти-Снежок», «Китти-Мороженое» и «Китти-Звереныш».

Неожиданно уродство превратилось в изысканную прелестность, и Китти, полная восторга, с улыбкой рассматривала свое отражение в зеркале. Она с радостью бежала по лагерю, показывая свои розовые пятки. Все мысли о проигрыше были полностью вытеснены из ее головы. Ее яркий макияж стал настоящим хитом, и вскоре я видел такие же образцы милых глупостей по всему миру. (Патент на этот образ - мой, и я его создатель.)

... Скоро Китти исчезла из моего поля зрения, и я начал размышлять о своем поражении. Я флиртовал с голыми девушками, которые показывали свои тела перед купанием, присоединялся к рисованию раздетых моделей и слушал певцов, которые не были ничем по сравнению с Китти.

Однако горечь не переставала терзать меня и набирала силу. Вечером она перешла в тревогу, и я отправился в поисках Китти по всему лагерю. Я блуждал полчаса или дольше, но не мог найти ни ее, ни Вивиэн с Тесаком.

Наконец, когда я уже готов был сдаться, я увидел ее. Она стояла на коленях, обнаженная, смывая розовый макияж, и делала минет Джефферсону, которого я узнал по вчерашней встрече. Рядом были Лесли и Битюг, а также еще несколько парней.

Преодолевая холод в желудке, я подошел к ним.

- Ребята, - сказал я, - вы что-то серьезно не понимаете о поражении и рабстве?

Они посмотрели на меня с таким же безразличным взглядом, каким Китти смотрела на меня вчера.

- Ребята! - Я говорил им что-то, чувствуя, что слова отскакивают от них без эффекта. Лесли подошел ко мне и протянул квадратный листок бумаги. Это была таблетка LSD.

Я что-то кричал ему; потом подбежал к Китти и пытался оттащить ее за руку. Помню руки на себе, опрокинутое небо, хруст в голове, черноту и мелькание перед глазами; помню свой голос — «Китти, завтра утром!... », крики, кровь во рту, плаксивое бессилие, как в детстве, когда мне делали «темную», и наконец — лед, влажный кромешный лед, который всосался в меня со всех сторон, выпаривая дурман из тела.

Кто-то оттащил меня к реке, и я лежал на мелководье, в тени ивняка, где вода была холодной, как ваккуум.

Меня даже и не сильно побили: ничего не сломали, зубы были все на месте, а шишки болели только, если их трогать. Хорошо, что меня отлупили: кулаки выбили из меня всю дурь, а ледяная отмель вернула мне разум. Я снова был собой.

Ффффух!..

Быть собой было не слишком-то весело, но, по крайней мере, честно. Я поднялся и побрел, пошатываясь, к своему пикапу. Вокруг кипело вечернее веселье, звенели гитары, табла, варганы, бубны, и на меня не обращали внимания. По дороге я вспоминал, как вчера предлагал Китти романтический побег. Предлагал лысой, худой, плаксивой босоногой «котице», как называла ее шлюшка Ви; предлагал глупой, взбаломошной, накачанной кислотой малолетней шалаве, которая бросила школу, сбежала из дому и вешалась на шею каждому встречному, чтобы казаться взрослей и развратней, чем она есть... Сестричка Кайли...

Тьфу! Я разозлился и, проходя мимо проклятого фургона, пнул ногой складной стул. Он завалился с нежданным грохотом; из фургона выглянула гологрудая Ви, умильно зыркнула мне и спрыгнула вниз, собираясь повиснуть у меня на шее,  — но я сказал — «у меня сегодня мэ» — и прошел мимо. Вдогонку грянул хохот, но мне было насрать.

Я закончил дела и решил перекусить черствым сэндвичем, но он оказался несвежим. Я запил его теплым пивом и укутался в спальный мешок. Подумал, что завтра пора двигаться дальше, время повеселиться закончилось. Фестиваль еще продолжается три дня, но мне хватило. Я знал, что если сяду за руль сонным, то нужно отдохнуть, но я также знал, что не смогу заснуть. В голове крутились разные мысли, голоса и лица, особенно часто всплывал образ лысой Китти сливочного колобка и стыд за Мэйсона - глупого парня с холодными чувствами. Конечно же, я не мог заснуть до утра, до самого рассвета... И так думая, я не заметил как задремал.

Рано утром проснулся на рассвете. Лагерь был тихий как будто пустой. Это меня радовало - меньше шума. Уезжать никто не помешает (я следил за этим), а любители кислоты услышат только звук мотора, если проснутся.

Быстро и бесшумно сложив палатку, я запаковал ее, защищаясь от солнца взошедшего над холмом, и выпрямился. Все было готово... осталось только переступить порог. Когда осознаешь - это проще. Посмотрев последний раз на фургон, решительно (может быть даже чересчур) подошел к багажнику и загрузил туда свой скалолазный снаряд. Закрыл его и сел за руль, завел машину, хотел нажать на газ... но моя нога остановилась в воздухе.

На правом сиденье спала лысая босоногая кошечка, свернувшись клубком.

Минуту или больше я пристально смотрел на нее и ждал чего-то - либо когда она проснется, либо когда сердцебиение перестанет греметь. Затем я потряс ее по худому плечу:

— Китти... Китти!

— Что?

Она подняла осоловелые глазки на меня.

— Ты как сюда попала?!

— Ммммиииэу...  — сообщила мне Китти и зевнула.  — Было открыто.

Ответ был вполне резонным: я не закрывал машину. Чего-чего, а воровства здесь можно было не опасаться.

— Я знаю. Я не о том. Ты... ты что здесь делаешь?

— Я с тобой.

— Что со мной?

— С тобой.  — Она была сонной и говорила с трудом.  — Ты едешь, верно?

— Верно. А откуда ты...

— Вчера ты сказал. И позавчера. Ты сказал: поехали со мной. Не надо с ними. Я помню. А вчера ты сказал, что завтра. То есть сегодня. То есть...

Она запуталась, жалобно глянула на меня и спросила:

— Ты хочешь? Или ты уже не...

Я уже все давно понял — и не верил. Не ей не верил, а себе и жизни. В ступоре я выжал педаль, крутанул руль, выехал на дорогу, осторожно проехал вверх по склону, вдоль бесчисленных машин и кемпингов, выбрался наверх, к трассе, проехал полмили вдоль долины...

— Они били тебя?  — спросил я наконец.

— Нет.  — Она помолчала.  — Давай не будем об этом.

— Давай.  — Я тоже помолчал. Мы проехали еще полмили. В глаза било утреннее солнце.  — У тебя вещи есть?

— Вот,  — она показала на заднее сиденье. Я глянул в зеркало: там были рюкзак и гитара.

— Только у меня есть одно условие,  — сказал я патефонным голосом, как сержант в армии.  — Даже два.

— Какое... какие?

— Первое. Больше никакой кислоты.

— Нннеее!...  — она обиженно мяукнула.  — Ну чегооо?..

— Того. Второе...

«Идиот. Идиот. Кретин. Ты уже отъехал на милю, на полторы, на две... Придурок. Мудак. Разъебай. Пиздохуярище» — ругал я себя, и не обижался: внутри набухала густая, горячая, обжигающая радость, растекалась по жилам, вскипала в крови — и слепила мозг, как рассветное солнце, бившее в глаза.

— Катя! — внезапно закричал я. — Катя!..

И резко нажал на тормоз. Пикап завизжал и остановился. Катя удивленно посмотрела на меня, — а я выскочил наружу, открыл дверь для Кати, пригласил ее к себе, отвел ее, босоногую и изумленную, в заросли — и пристроился там к ней, как медведь к своей добыче.

Я ласкал ее голову, уже покрытую короткими волосами после ночного бритья; целовал лицо, щеки с ямочками и губы, слегка горьковатые губы Кати, нежные и терпкие как болотная ягода; поглощал их "так, как я умею", вылизывая все прекрасные складки утренних остатков... Катя стонала и всхлипывала — а я уже раздевал ее и укладывал на жесткую траву у дороги. И страстно занимался с ней любовью, одержимый радостью, входил в нее жадно и нетерпеливо словно опаздывая; полностью погружался в ее пружинистую плоть, которая была еще тугая от сна, вылизывая все, что успевал — ее детские персики, моментально набухшие по приказу, ключицы, шейку и опять губы, горьковато-сладкие губы, которые сосали меня жадно словно конфету, которую скоро отберут; носик и лысенькую головку и глазки...

Катя плакала и улыбалась мне, а я утопал в ней до самого конца, разрываясь блаженной яростью в ее горячей киске, окружающей меня... Затем я откатился назад, протянулся на траве и опустился на бритый лобок. "Не нужно", сказала Катя, но я давно хотел это сделать — и начал целовать ее соленую-горькую киску, сладострастную смесь ее соков и моей спермы... Катя испытала оргазм — нежный, не очень сильный как по утрам — а я обнял ее подвижные ножки и играл ими как живыми куклами, от бедер до самых округлых пальчиков, загорелых сверху и молочно-белых снизу. Они были солеными, гибкими и легко царапали, словно кошачьи коготки. Катя визжала, хихикала и брыкалась... Пососав их насквозь, до насыщения во рту, я поцеловал каждую ее босую пяточку и приполз к ней. Она улыбалась мне, улыбались не только ее губки, но и заплаканные глазки и ямочки на щеках...

— Какое еще требование? — спросила она с хриплым голосом.

— Не иметь интимных отношений с кем-либо, кроме меня.

Я ожидал услышать обычное возражение "нннеее!...", но Китти просто нахмурилась:

— Мог бы и не говорить об этом.

— Прости. Ты права.

Мы провели время, лежа на траве и бормоча друг другу глупости, а затем сели в машину и отправились на восток.

Солнце ярко светило над капотом, создавая радужное отражение на переднем стекле и ослепляя глаза. "Конечно, она пойдет в школу, и рано или поздно придется вернуть ее домой" — подумал я, пытаясь сохранять скептицизм. Я старался избавиться от Мэйсона и отделаться от мальчика без разума: "Сколько времени она будет со мной? Неделю? Две? Кто будет ею заботиться? Какие новые развлечения она захочет?"

Мои скептические мысли ломались об неописуемую радость, которая наполнила меня сверху донизу, подобно наслаждению от секса с Китти. Я чувствовал, как она подскакивает в моем сердце, когда Китти гладила меня по плечу и по голове, или когда солнце выглядывало из-за дерева и освещало зелень своими лучами, или когда я оборачивался и видел ее наглую улыбку и лысую головку, на которой я нарисовал маркером носик, усы, ушки и кошачью мордочку...

— Уииии! — закричал я в окно.

— Уиии! — весело воскликнула Китти и запрыгала на месте.

мультфильм китти не кошка мультфильм китти не кошка

Я встретил их на этнофестивале в Кентакки. Сотни машин съехались к долине индейской речушки Миу, к буйным лугам, звеневшим от комаров, как офис от телефонов; среди них был потрепанный пикап, в котором приехал я, и еще более потрепанный фургон, в котором приехала странная компания – парень, девушка и еще девушка, точнее сказать, девочка.

Они кемпинговались по соседству со мной. Я наблюдал за ними и никак не мог понять, какие отношения связывают их. Парень, которого почему-то звали Тесак, был типичным раздлобаем, патлатым и засаленным, каких здесь было много. Девушке постарше было лет двадцать. Она была томной, роскошной, зверски чувственной и не стеснялась подчеркивать свою сексуальность, в которой все окружающие тонули, как в дурмане. Уже в первый день я увидел ее голые сиськи, от которых перехватило дыхание. Они были большими, избыточно-сладкими и упругими, как тропические плоды. Девушка (ее звали Вивиэн, Ви) вышла ранним утром из фургона в одной длинной юбке, с наслаждением потянулась, впитывая туманную чувственность утра, пару раз мотнула рыжеватой гривой, распущенной до бедер, как у русалки, и глянула в мою сторону. Я не успел отвести глаз.

Если кому-то из нас и было неловко, то это была явно не Ви. Она улыбнулась – одними глазами, как ОНИ умеют это делать, – снова мотнула гривой и сказала мне:

— Привет.

— Привет, – хрипло ответил я.

Впрочем, на следующий день я увидел еще более любопытное зрелище: голая Ви стояла, выгнувшись кувшином, и подставлялась дюжине рук, рисовавших на ней что попало.

Ее бесстыдная пизда, кем-то уже закрашенная, маслилась то ли от краски, то ли от удовольствия. Рядом на столике стояли разноцветные банки, куда окунались кисточки и пальцы. Несколько парней галдели и причмокивали, обрисовывая голую Ви, а та выгибалась от удовольствия, как рыжая пантера. Я мог бы присоединиться к этому коллективному творчеству, но постеснялся и глазел на краску, весело блестевшую на ее сиськах, а затем залез к себе в пикап и испачкал штаны.

Другая девушка была тоненькой и гибкой, как стебли здешних лугов, и совсем молоденькой – не девушка, а девчушка, девчоночка. Позже я узнал, что ей месяц только, как стукнуло шестнадцать.

Она всегда бегала в коротюсеньких шортах, которые отличало от трусов только обилие карманов и брелков. Казалось, вся она состоит из вытянутых, выгнутых линий, как луговая трава на ветру, – может быть, потому, что ее босые ножки всегда были оголены до самой попы. Звали ее Кэти, но все называли ее Китти. Она и впрямь была похожа на котенка: глаза, огромные и пугливые, и волосы, торчавшие вьюнками во все стороны, были у нее точно, как у мультяшных котят-разбойников. Это был диковатый, царапучий зверь, который часами мог молчать, никому не отвечая, – а мог носиться и отчаянно куроселить, захлебываясь от смеха. Смеялась она так, что пробирало в груди. Китти подыгрывала себе и каждое утро рисовала на мордочке черный носик и усики – по три с каждой стороны. Это било наповал, и, когда Китти пробегала мимо, забавная и усатая, в сердце кололи какие-то запретные токи. Фигурка у нее была совсем еще девчоночья: груди едва обозначилась – не столько объемами, сколько набухшими сосками, торчавшими сквозь ткань, – а бедра уже налились тугой каплей, но еще совсем не так, как у русалки Вивиэн.

Китти всегда бегала босиком, и ее ножки вечно были перемазаны в зеленых соках травы, в глине и в пыли. Ступни у нее были крохотные и славные до ужаса, с маленькими аккуратными пальчиками, которыми она шевелила от нетерпения, когда приходилось стоять и чего-то ждать. Обуви на ней я не видел ни разу и подозревал, что ее у нее вообще нет. Дикарка Китти обильно разукрашивалась цветами, веночками, всевозможными поделками-фенечками и походила на котенка, обмотанного цветными нитками. Рот у нее был большой, чувственный и капризный, вечно приоткрытый от волнения, носик маленький и аккуратный, глазищи зеленые, как у настоящей кошечки, волосы русые, отчаянно кудрявые и недлинные – до затылка, от силы до плеч.

Впервые я увидел Китти, когда она сидела с гитарой и пела. Пела она так терпко и хорошо, что внутри дрогнуло, и я был уверен, что это юная звезда, прибывшая на фестиваль; но в программе Китти не числилась, не стремилась туда попасть – и вообще, как выяснилось, оказалась здесь почти случайно.

Они с Вивиэн называли друг друга „сестричка”, хоть ни капли не были похожи. Меня остро интересовало, какие отношения связывают патлатого Тесака, томную русалку Ви и босоногого котенка Китти. С Тесаком и Ви было все понятно: они истомно целовались, слюнявя друг другу полголовы, и Тесак прилюдно мял Ви сиськи, вынуждая ее истерически хихикать и выгибаться; но с Китти все было странно. Я еще не знал тогда нравов хиппи и пытался вникнуть, почему и Тесак, и Ви, и другие парни и девушки так чувственно чмокают ее в губы, а она порывисто вытягивается им навстречу, стараясь соответствовать.

Вечером второго дня, когда все мы уже перезнакомились, я зашел к ним в фургон за сухим горючим – и отпрянул обратно.

Хихикая, Тесак завалил совершенно голую Китти на спину, а Ви, полуотмытая от краски, лезла к ней с каким-то тюбиком. „Ннннееее!..” – мяукала Китти сквозь смех, стараясь лягнуть Ви босой пяткой, маленькой и розовой, как хомячок.

„Вмешаться?.. Уйти?..” Мысли мелькали, наталкиваясь друг на друга; но поздно – меня увидели, и Ви простонала:

— Мэйсон, ну хоть ты скажи ей!..

— Что?

— Они ее и так уже изгрызли всю, живого места нет…

— Кто? Кого?

— А она не хочет мазаться… Репеллентом… О, полюбуйся! – Ви ткнула пальцем в начесанный комариный укус на ноге Китти, у самой ее голой пизденки. – Думаешь, тебя с такими волдыряками будут мужчины хотеть? А? Мэйсон, ты будешь ее хотеть такую, вот такую вот – вреднючую, изгрызенную, упрямую зачуханную котицу?..

Наверно, никогда еще у меня не было такого дурацкого вида, – учитывая, что хуй, опустошенный в пикапе, снова рвал мне джинсы. – Ну скажи ей, чтоб она мазалась… Ты большой, она тебя послушает, – тянула Ви, и я послушно сказал Китти: – Эй! Быстро мажься! А то тебя… – глядя, не отрываясь, на ее пизду, голую, пушистую, зиявшую пухлым веретеном меж задранных ног.

— Не хочууууу!.. Он такой вонююююючий… Как дерьмо, – капризно мяукала Китти. У нее были совсем детские груди, крепенькие и твердые на вид, как недозрелые персики или орешки, с большущими сосками, похожими на бутоны бледных цветов в пойме Миу. Я сто лет как не видел таких юных девочек голышом, и мне стало совсем не по себе.

— …Ооо, да ты уже готов, амиго мио. А ну-ка… Тесачок, справишься с котицей? Нам нужно выйти. На маленький приватненький разговорчичек… – Ви отдала ему репеллент и двинулась к выходу – на меня. Тесак игриво хохотнул.

Я вышел, все еще не понимая, что за «разговорчичек». Спрыгнув с фургона, Ви вдруг повисла у меня на шее и вцеловалась в меня плотными губами, жадными и пекучими, как огонь.

…Когда она оторвалась, я стоял, пошатываясь, и глотал воздух. Она говорила мне, задыхаясь, как и я:

— А ты ничего… Умеешь… Девушка есть?

— Девушка? – Я даже не понял, о чем она.

— А впрочем, неважно. Она меня простит. И тебя. А ну-ка… – выгнувшись, она потянула с себя блузку, обнажив два своих сладких манго. В глазах ее плясали черти. – Чего стоишь? Ты, летаргия, тень отца Гамлета!.. – и она нагнулась к моим штанам, ловко выпотрошив оттуда хуище с яйцами.

— Ооооо! Ууууу! Ну и таранчик! Куда там Тесаку! Мммм… – она ныла и улыбалась, предвкушая удовольствие, и тянула с меня футболку, и насаживалась животом мне на хуй, разбухший, как бревно…

Вокруг полыхал закат, желтый и дикий, будто мы были в джунглях; рядом ходили, смеялись, пели, жгли костры…

— Нас увидят, – стонал я.

— И классно! Обожаю, когда смотрят. Эй!.. – она махнула рукой какому-то парню. – Привет, Сэмми! Отпадный вечер!

— Ооо!.. – ответил Сэмми. – С новеньким? А со мной когда?

— Когда отрастишь вот такой хоботок, как у него, – Ви махнула ему моим членом, как дубиной, а я почувствовал, как проваливаюсь в кипяток. – А ну-ка, ну-ка…

Она усадила меня на складной стул, стоявший у фургона, и задрала юбку, под которой не было ничего, кроме голых бедер и розовой масляной пизды, распахнутой, как моллюск. Оседлав меня, Ви всосалась мне в рот своими плотными, пекучими губами, от которых хотелось выть, как от щекотки, и напялилась голой мякотью на мой хуище…

— Уиии… – корчилась она, жаля меня языком в губы и в нос. – Обойдешься без минета… Я тебя зверски хочу. Ты что, колдун? Уууу… ооо…

— А Тесак? – все-таки спросил я, утопая в ее пизде.

— Что Тесак? Он обожает, когда меня ебут. Обожает смотреть. Небось и щас смотрит.

В складках брезента, прикрывшего зад фургона, я видел голову Тесака, а потом и Китти, глазевших на нас, и лопался от неловкости, – но быстро забыл обо всем на свете и втянулся в бешеный ритм секса, первого публичного секса в моей жизни. Мне было весело, умопомрачительно жарко и вкусно. Меня будто выкупали в лакомстве, на которое я облизывался, как мальчишка на витрину, – и я барахтался в нем, как во взбитых сливках, перемазывался и хлюпал блаженной липкостью губ, выедавших меня, как нежные каннибалы.

Ви скакала, упираясь мне в плечи, трясла сиськами, подлетавшими до небес, насаживалась на меня с размаху и морщилась, когда вдавливалась в меня глубинным мясом:

— Так глубоко… еще никто… аааа!.. где такой дрын отрастил?.. – хрипела она, размазываясь пиздой по мне. Мы запутались в ее широкой юбке, свалились со стула, ушедшего глубоко в землю, и еблись на траве, истоптанной ногами и колесами. Трава пахла бензином, и волосы Ви, когда я зарывался в них, тоже пахли бензином. Я долбил Ви, толкая ее по земле, и вскоре загнал ее под фургон, и Ви выгнулась, корчась под моими толчками, и уперлась рукой в колесо… Она пищала, закатывая глаза, выгибала сиськи кверху и пускала пузыри, – но я уже не мог выдержать:

— Аааааааааааа… – Вкусность ее тела, тугого, молодого, жадного, как тысяча зверей, вскипела во мне, и в паху натянулась резина сладкой боли, набухла, разрослась до предела, до черной дыры в теле и в мозгах…

— Нууууу… – стонала Ви, забрызганная с ног до головы. – Ну ты и… Не мог уже?.. А ну давай… давай… – она стала раком и подставила мне свою пизду, и я теребил ее, мял и тискал, как липкого зверя, а Ви хрипела и бодала макушкой колесо.

Я не понимал, кончает она или нет, и вообще ничего не понимал: во мне разлилась бездонная пустота, горьковатая от звериного секса на людях, и я не знал, кто я, что делаю и что чувствую. Когда все кончилось, я услышал из фургона, где были Тесак и Китти, надрывный стон-мяуканье…

Ви, судя по всему, была так же измучена, как и я. Не помню, что мы делали после секса, о чем говорили, как простились; помню только, что я дополз к себе, вытянулся в своем спальном мешке – и провалился в лиловую пропасть без дна, звеневшую цикадами и комарами…

***

Наутро мы здоровались иначе: Ви заурчала, увидев меня, а я вовремя понял, в чем дело, и чмокнул ее в губы, моментально излизавшие мне пол-лица. Тут же была и Китти: поймав ее набыченный взгляд, я нагнулся к ней и тоже чмокнул в ротик. Китти ответила, благодарно вымазав меня слюнями. Ее губки и язык были совсем другими на вкус, чем у Ви: терпкими с кислинкой, как болотная ягода.

День прошел дико и головокружительно: солнце, дурман трав, ветра и воды, песни под гитару и табла*, всевозможные затеи в индейском, индийском, кельтском и каком угодно духе, обилие женских тел, оголенных для разрисовывания, для купания, для любви и просто так… Нагота здесь была не то что бы нормой, а скорее модным костюмом, на который решались не все, но многие. Я никогда еще не видел столько голых сисек всех размеров, форм и возрастов, и голова у меня шла кругом. Несколько хорошеньких девушек, разрисованных до ушей, бродили с голой пиздой и млели от того, что это можно. Пару раз я видел секс – и не мог себя заставить пройти мимо, и пялился, как идиот, на бесстыдные молодые тела, барахтавшиеся в траве и в воде.

_________________________________

*Табла – индийские деревянные барабаны. – прим. авт.

Купание здесь было особым делом, пожалуй, главным после любви и творчества. Круглые сутки мелкая, заросшая кувшинками речушка Миу пестрела мокрыми телами – в юбках, в платьях, обтягивавших бедра и сиськи, и совсем без всего. Решив, что я ничего не теряю, я тоже стянул трусы – и пожалел об этом, когда мой дрын вытянулся, как коряга. Вивиэн и Китти не было, и я, потолкавшись среди голых сисек, вылез на берег. Купание в ледяной Миу было адски приятно, но отобрало все силы, и я дополз к своему пикапу, как улитка, и тут же завалился дрыхнуть.

Вечером Ви усадила меня на складной стул, и мы снова еблись на виду у всех. Она для этого случая разделась догола, и я подыхал от вкусноты и вседозволенности, проебывая ей влажную, вкусную пизду до самого сердца.

Я мусолил и смаковал Ви, голую и молодую, гибкую, как пантера, лизал ей лицо, трепал сиськи, которые становились тем туже и тверже, чем больше я трепал их, рылся в ее русалочьих волосах, мял ее всю, как живую голую куклу… Ви мычала, морщилась – и вдруг вскочила с меня, хлюпнув пиздой:

— Ааууу… Что-то сегодня больновато, видно, мэ подошли… Точно! – она ткнула в кончик моего хуя, вымазанный в крови.

Прежде чем я успел что-то сообразить, она крикнула – Киттииии!.. Ничего, сейчас найдем зама, – сказала она мне, подминая сиськи руками. Из-за фургона вышла Китти, и Ви сказала ей, будто говорила самую обыкновенную вещь на свете: – Сестричка, у меня мэ, мне больно. А ну-ка… глянь, какой боец! Он достанет тебе до маточки, тебе будет офигезно, как в раю, и ты лопнешь от кайфа. Не думай, Мэйсон, она хоть и зелень, но вкусненькая, не хуже меня. Только осторожно, не порви ей ничего, она ведь совсем котенок…

Ви отошла, и не думая отворачиваться, а усатая Китти стала около меня. Щеки ее горели.

Я был в шоке и не знал, что делать и говорить. Китти с ужасом смотрела мне между ног: ей было и стыдно, и страшно, и очень хотелось попробовать, и еще ужасно хотелось, видно, быть взрослой и вкусной, как Ви. Оглянувшись на нее, Китти стала раздеваться: обнажила свои тверденькие орешки, двигаясь грациозно-неуклюже, как все подростки, – а затем и пизду, волосатую, дикую, как у зверя. Снова глянув на Ви, голая Китти подошла ко мне, заглянула мне в глаза…

„ Стоп!.. Нельзя!.. Не надо!..” – кричало во мне; но вместо того я положил руки ей на бедра, притянул к себе и лизнул орешек груди, бледный и тугой, как почка.

Секунда – и я слюнявил ей соски, один и другой, а Китти дрожала, пищала и подставлялась мне. Сто лет, как в моих руках не трепетало такое юное существо, и я потерял голову. Мы лизались дико и неуклюже, по-зверячьи: я – сидя, Китти – нагнувшись ко мне, как к ребенку.

Я пощупал ей пизду: она была мокрой, хоть выкручивай, но для верности я подрочил ее. Голая Ви наблюдала за нами и давала советы:

— Залазь на него верхом… как на жеребца… вот так… Круто, ты классно возбудилась, сестричка, ты супер!.. А теперь надевайся, давай, только осторожней… Мэйсон, помоги ей!.. – и я помогал: вставлял хуище в мохнатую пизденку, и Китти, подвывая, надевалась на меня и обтягивала мне хуй своим узком нутром, тугим, как чулок.

Проткнув ее до упора, я заглянул ей в глаза. Они были перепуганные, дикие и сумасшедшие. Легкая, тонкая Китти, напяленная на мой хуй, смотрела на меня просительно, даже умоляюще. Приоткрытый рот ее блестел от слюны. Недолго думая, я притянул ее к себе и прильнул к губам.

Китти неуклюже отвечала мне, стараясь „соответствовать”, но я навязал ей нужный ритм, истомно-сладкий, без лишних нервов, влизался языком в ее нежное нёбо и горлышко, общекотал ей все зубки, десны и сладкую изнанку губ, – и Китти обмякла в моих руках. Наши губы слепились в тающий ком, и легкие бедрышки Китти сами, без моей помощи закачались на мне – вначале легонько, плавно, затем сильней, быстрей, быстрей, еще быстрей, – и затем уже зверски, требовательно, отчаянно, как у зверя…

— Ооо! Молодцом, сестренка! Вжарь ему как следует!.. Ааау!.. Оооу!.. – подвывала за кадром Ви. Краем глаза я видел, как Тесак треплет ей пизду и мнет сиськи, но мне было все равно: озверевшая Китти плясала на моем хуе, кусалась, царапалась и мяукала, как настоящий кот, и я отпустил все тормоза.

Я обхватил ее, легкую и дикую, и проебывал до печенок, всаживаясь до упора в узкую пизду. Мы уже не целовались, а только долбились бедрами, как бойцы в поединке. Китти таращила глаза и громко ныла; по щекам ее текли слезы, но я знал, что ей не больно, и вообще – мне было все равно, и я просто ебал ее, лопаясь от черного звериного кайфа. Ебать ее было жестоко, запретно и невыносимо сладко; вокруг столпились зеваки, но я никого не видел и не слышал, и сам орал, не стесняясь никого и ничего. Хуище мой долбил ее в одну точку – где-то между пиздой и пупком, на верхней стенке влагалища, – и я видел, что ей это нравится, сводит с ума, выворачивает ее наизнанку, вынуждает задыхаться, пучить глаза, гнуться, как на электрическом стуле, выть бешеной гиеной…

Вдруг она скукожилась, впилась в меня до костей – и забилась в конвульсиях. Такого пронзительного воя, таких остекленевших глаз я не видел, не слышал и не думал, что увижу и услышу. По яйцам, по ногам у меня потекли горячие струи, затекая в штаны; я не сразу понял, что они брызгают из Китти, выплескиваются из нее с каждой конвульсией, как сперма из головки, обжигают мне хуй и стекают прочь, на штаны и на землю. „Обделалась, что ли?”, думал я, не зная тонкостей женской кончи. Вокруг гремели аплодисменты и поощрительный свист, как в цирке, когда артист делает крутой трюк.

Я растерялся от звериного оргазма Китти, от того, что нам хлопали, как артистам, и не успел выйти из нее: сладкая воронка в паху набухла, лопнула, и я излился туда до капли, выхолостился, как пустой тюбик, – а Китти все еще плясала на мне, хватая воздух. Потом она затихла, отпала от меня, и как-то выяснилось, что мы оба лежим в траве, опрокинутый стул колет мне плечо, а вокруг шумят голоса и снуют высокие фигуры. Они улыбались нам, присаживались на корточки, добродушно говорили что-то, а Тесак мычал мне в ухо: „надо было пизденку ей погладить, тогда она выкончалась бы до капли, а так в ней еще осталось…”

Я видел, что за Китти рады, как за ребенка, получившего подарок, и мне это было странно и дико, хоть с другой стороны и все равно. Я лежал с голыми яйцами и смотрел в вечереющее небо. Не знаю, сколько я пролежал так; может быть, я заснул. Потом, когда я смог встать, Китти рядом не было.

Стемнело; вокруг галдели веселые голоса, смешиваясь с треньканьем десятков гитар, варганов и табла, и мелькали языки огней. Хиппи тусовались и жгли костры, забыв про нас.

Я знал, что мне нужно найти Китти. Никаких мыслей во мне не было, кроме этой. Поднявшись, я даже не сразу вспомнил про голый хуй и минут пять пробродил со спущенными штанами. Наконец я догадался заглянуть в фургон.

Она была там.

— Китти?

— Да.

Голос ее стал ниже на октаву и дрожал, как после плача.

— Привет, – сказал я, не зная, что сказать.

— Привет.

— Мне было очень-очень хорошо, – сообщил ей я.

— Правда?

— Правда. – Я вдруг сообразил, что это действительно правда, чистая правда, и сразу выплыл из ступора: – Ты потрясающая, Китти. Ты меня так… мне… мне еще никогда так ни с кем не было.

Это, пожалуй, тоже была чистая правда.

— Да? – Голос Китти изменился. Она подобрала босую ножку, вытянутую по фургону, и я понял, что это знак – «иди сюда».

Внутри щекотнуло; пробравшись в конец фургона, я устроился рядышком – и Китти сразу прижалась ко мне. Она по-прежнему была голой.

Я не ожидал такой непосредственности. Китти жалась ко мне благодарно и требовательно, как ласковый ребенок. Я стал гладить ее по бархатному телу, как зверя, и шептать:

— Ты потрясающая, Китти. Ты так возбудила меня… подарила такое… Ты самая лучшая, Китти, самая-самая сексуальная, самая красивая…

— Не, – пискнула она. – Ви красивей меня. У нее грива, сиськи…

— У тебя лучшие в мире сиськи, – уверенно заявил я, нащупывая тугой орешек. Он снова был горячим и набухшим, как почка. – И лучшая в мире грива. Ты одуванчик. Маленький босоногий одуванчик. Твои босые ножки растут прямо из земли. Ты травка, нежная пушистая травка, – шептал я, сходя с ума.

Китти громко, благодарно дышала и целовала мне шею. Ее детская ласковость драла кровь сильней дюжины голых гурий, и я расстегнул джинсы.

— Китти, котеночек, маленький мой, – бормотал я, взгромождаясь на нее. Китти послушно раздвинула ножки – и я сразу вплыл в нее, влипнув яйцами в липкий бутон. „Не выкончалась вся…”, вспомнилось мне, и теперь я не только молотил ее хуем, но и массировал ей пизду, надрачивая клитор, и высасывал губами орешки – то один, то другой.

Китти завелась за полминуты – и вскоре металась подо мной по фанерному настилу фургона, набивая синяки на попе. „Потерпи, Китти, маленькая моя, потерпи, сейчас, сейчас…” – бормотал я, протирая ей пизду до дыр, и Китти все сильней гнулась ко мне и глотала воздух…

Вдруг фургон огласился утробным хрипом.

Я снова НЕ УСПЕЛ – и снова заливал блаженством потроха, стянутые сладкой судорогой. Мы разделили крик на двоих, спаялись, слепились в единый ком орущего счастья, и это было так хорошо, что невозможно ни описать, ни даже представить…

***

Проснувшись утром, я ощутил Китти, крепко спавшую на мне. Ручки-ножки ее оплели меня, как лианы, и я чувствовал, как твердеющий хуй распирает мякоть ее нутра. Засыпая, мы даже не разлепились.

Рядом храпели Ви с Тесаком, тоже голые, и тоже в обнимку.

„Однако”, подумал я. Тело болело, будто всю ночь его мяли и колотили. Китти сопела так сладко, что я не посмел будить ее, хоть и смертно хотелось ебаться, и хуй уже натягивал ее пизденку.

Тихонько мяукнув во сне, Китти поерзала бедрами и затихла.

В голове было чисто и пусто, как у новорожденного. „Мы что, еблись снова?”, думал я, – и вдруг вспомнил нашу ночную беседу:

— …Почему ты с ними? С Тесаком и Ви? Кто они тебе?

— Ви – моя сестричка, Тесак ее парень. Она сбежала с ним из дому, и они взяли меня с собой. Я напросилась, я умоляла их…

— Зачем?

— Ну… Дома у нас паршиво. Джералд придурок, не разрешал ни ночью гулять, ни песни, ничего…

— Джералд?

— Ну да, опекун наш. Папа-мама поумирали… Я их лет пять только застала, или шесть… Я ведь приемная, понимаешь, Ви не родная мне. Ну, как родная, конечно, но вообще я с десяти лет у них. А раньше в приюте была…

— А что опекун? То есть Джералд?

— Джералд дебил. Он мамин брат, двоюродный, по-моему. Представляешь, он…

Голая Китти, доверчиво прижавшись ко мне, жаловалась, как Джералд не разрешал ей ходить босиком, заводить животных, носить шорты, встречаться с мaльчиками, красить ногти и петь песни про любовь, и ее голос звенел от давнишних обид.

— А у тебя, что… было много мaльчиков?

— Ну да. То есть нет. То есть… Ты ведь спрашиваешь, много ли я трахалась, да? До тебя – только восемь… девять раз. И все с Тесаком. Он меня сразу трахнул, когда мы сбежали. Они с Ви меня вдвоем трахали, так классно… Ласкали и трахали, я прямо улетала, такой кайф… И еще один раз с другим парнем, Ви отдала меня ему… И еще с одним… Раньше я думала, что… В общем, я не знала, что можно так трахаться, свободно и так… открыто… Я обожаю Ви. Очень-очень хочу быть такой, как она. Красивой, классной, и чтоб меня все так же хотели, как ее…

Китти рассказывала, как Ви целенаправленно лепила из нее шлюху, а она, Китти, старалась изо всех сил не быть обузой и поскорей стать такой же взрослой и классной, как Ви.

Я скрипел зубами; затем, не выдержав, притянул Китти к себе и залепил ей рот поцелуем. Она умолкла на полуслове…

Отдышавшись Китти восхищенно спросила меня:

— Вот это да!.. Офигеть просто! Где ты научился так здоровски целоваться?

„Рассказать? Или не надо?”, думал я. После таких оргазмов не могло быть никаких тайн, и поэтому я рассказал про свою сестру Кайли, родную мою сестричку – как мы спали в одной комнате и перед сном играли в Нашу Игру: ложились рядышком, слеплялись ртами и дышали друг другу в лица.

Очень скоро приходило удивительное чувство умиления; оно росло, накалялось, и мы начинали нежно щупаться губами, выплескивая нежность, которая закипала и захлестывала, заливала нас горячей лавиной… Тогда в ход шли языки. Они проникали в пещерки ртов и вылизывали их до самых недр, сплетаясь в пульсирующий узелок…

Очень скоро мы поняли, что умиление будет жарче и ослепительней, если раздеться догола и прижаться друг к другу. Мы знали, что это нельзя, – но три раза не выдержали, и три раза я почти трахнул Кайли, сестричку Кайли, горящую от моих ласк… Я заливал спермой самый краешек ее пизды, входя на полдюйма и замирая, как только она шептала, что ей больно. Невыносимое блаженство, в котором я тонул, когда хуй мой расцветал фейерверком в липкой раковинке, а губы слеплялись с горячими губками Кайли, невозможно описать. Я помню его до сих пор…

Потом детство кончилось, Кайли влюбилась, вышла замуж – девственницей, как и полагается; и до сих пор мы с ней – лучшие друзья, и до сих пор я вспоминаю мою маленькую Кайли…

…По мере моего рассказа Китти маялась, распалялась, припадала ко мне с облизываниями – и, наконец, не выдержав, прильнула к моим губам. Бедра ее сами собой оседлали меня, и хуй в третий раз вплыл в ее распахнутую пизденку, так и не выкончанную до конца…

— …Ааааа!.. Ааааооуу!.. – взвыл я, потому что мой хуище вдруг вздыбился, напрягся – и лопнул в спящей Китти. – Оооу! Уууу!.. – хрипел я от блаженства, исторгнутого вскипевшими воспоминаниями.

Китти вздохнула, сжала пизду, удваивая мою муку, и подняла кудрявую головку:

— А?.. Мэйсон?

— Аоооооуууу… – стонал я, – и вдруг расхохотался.

— Ты чего? – Китти поднялась, щупая своей мякотью моего бойца.

Но я продолжал хохотать: кудрявая мордашка Китти была и так зверски умилительна, а оттого, что я в поцелуе слизал ей кошачьи усики, она превратилась в забавного мурзилку – ни дать ни взять котенок, который ткнулся носом в сажу.

***

Новый день казался невозможным сном. Мне мерещилось, что я вернулся в детство, и моя маленькая Кайли снова со мной – такая, какой была ТОГДА, …надцать лет назад. Несколько раз я, забывшись, едва не назвал Китти «Кайли», но вовремя прикусывал язык.

Китти носилась по лугам, кувыркалась, визжала солнцу, ходила на руках, плела венки, украшалась травяными и цветочными гирляндами до ушей, и я делал все то же самое, с каждой минутой высвобождаясь из скорлупы своих тридцати с гаком. Мы бегали босиком друг за дружкой, и это было непривычно, колко и здорово; я догонял ее, валил и целовал, почти не запыхавшись, хоть в городе от такой пробежки свалился бы замертво. Я ловил ее за ноги и облизывал нежные пальчики ступней, горькие от травяного сока, а она визжала и ныла от щекотки. Она потеряла всякий стыд: сбросила пропотевший топик и ходила гологрудая, мочилась у меня на глазах и требовала, чтобы я показал ей то же самое, – и я показывал, обмочив ей ноги, а она визжала и дралась, и потом требовала, чтобы я мыл ей с мылом ноги в речке, – и я мыл, намылив ей каждую складочку между пальчиков и розовые пятки. Китти визжала и плюхала ладошками по воде. Разумеется, мы купались голышом.

Потом она окончательно потеряла свои тряпки, и пришлось идти к фургону без всего. Нас тут же стопорнули рисоваться, и Китти подставила свои орешки и свою пизду, мохнатую и мокрую, как нутрия, и четыре человека, включая меня, исписали ее тотемами. В конце кто-то вылил ей на макушку банку голубой краски, растер по всей шевелюре, и Китти превратилась в василек. Тут же ее тело обрисовали побегами и цветами, на руки-ноги повязали венки и траву, на шею – ивовый прут, как ошейник, и Китти стала травяным чудом-юдом, водяной ведьмой, индейским живым деревом. Я поводил ее, как медведя, по лагерю, выкрашенную и дурашливую, – и потом мы снова побежали к реке и плюхнулись из солнечного рая в ледяной, сгорев и родившись заново.

Наплескавшись, мы забрались в укромный уголок, за излучину, поросшую ивняком, – и там я трахал Китти, мокрую, дрожащую от холода и ласк. Я поддевал ее хуем, как крюком, а она стояла, раскорячившись, на корнях, и цеплялась руками за ветки. Кончать она не захотела и, когда я излился в нее, лизнула меня и полезла в иловую отмель. Там была грязь, плотная, лиловая и жуткая, как ад. Влипнув в нее по пизду, Китти забарахталась, заплюхалась и вымазалась с ног до головы.

Я влез туда же, и за минуту мы превратились в лиловых чертей. Такого отчаянного поросячьего счастья я не знал никогда, даже в детстве. Это была последняя капля вседозволенности, кинувшая нас в первобытное зверство, когда не стесняешься никого и ничего. К дозволенности любить, ходить голышом и трахаться на людях добавилась дозволенность пачкаться, как свиньи, и мы вымокли в грязи до последнего волоска, пропитались ею до печенок и сами стали комьями грязи, хрюкающими от смеха. Грязь одуряюще пахла, скользила на нас, как чернильный гель, и мы были хрюшками, скользкими иловыми монстрами, грязными гадкими черными чертяками; мы ездили и елозили друг по другу, швырялись грязью, строили башни на голове, топили и закапывали друг друга по самые ноздри, и потом вдруг устали до радуг в глазах, и вытянулись в изнеможении, и заснули в липком месиве, взболтанном телами и ногами; а когда проснулись – грязь подсохла на нас, и оба мы были в панцырях, как настоящие бегемоты…

Китти предложила побродить в грязи по лагерю, и мы, уже изрядно обалдевшие, полезли пугать народ. После того, кое-как вымывшись, мы поползли наконец к нашим кемпингам – обжираться и упиваться в усмерть. Голод звенел в наших телах, как лихорадка. Мои тряпки каким-то чудом остались там, где я их бросил, а Киттины исчезли бесследно, и ей пришлось топать голопиздой, как Ева.

Нажравшись гамбургеров и тушенки, упившись пивом, мы расползлись, как улитки, по кемпингам, и я мгновенно утонул в сне, даже не заметив, как засыпаю.

Проснулся я под вечер. Темнело; звенели цикады, гитары и голоса – отовсюду, как в театре перед спектаклем. Помочившись, я прислушался к гулу, выделил в нем мяукающий голосок Китти и пошел на него, как зверь.

Китти сидела с большой компанией у костра. Рядом валялась забытая гитара: было не до нее – шла игра, и Китти вглядывалась в веер карт, как в волшебное зеркало. Едва кивнув мне, она бросила – „привет”, – и тут же заорала: – Я в игре!

Это было явно не мне. Внутри царапнуло; „она так увлечена игрой”, говорил я себе, „и всего-то делов… Не стоит обижаться…” Легче не стало, и я принялся разглядывать играющих. Мне предложили присоединиться, я отказался; Китти подобралась, обхватив ноги руками, набычилась и бросала острые взгляды на карты в руках противников.

— Как тебе наша котица? – вдруг подлезла Ви. – Она уже проиграла себя Джефферсону, Лесли и Битюгу, и хочет отыграться.

— Как это „проиграла себя”? – не понял я.

— Так. Будет у них секс-рабыней до конца феста. Ничего, ей только в кайф. Они классные ебыри, балдеж просто, особенно Битюг. У него дрючок еще длинней, чем у тебя.

То ли мне почудилось, то ли в голосе Ви действительно мелькнули мстительные нотки. Впрочем, мне было все равно, потому что я вдруг озяб, будто меня сунули в холодильник.

— А… а сейчас она тоже…

— Что „тоже”? Сейчас она поставила свои волосы. Проиграет – Лесли побреет ее налысо.

— Налысо?! – Я похолодел еще больше, – но тут раздались вопли. Китти закрыла руками лицо, и один из парней подскочил к ней.

— Нннееее! Нннееее! – пищала и мяукала она, – я отыграюсь! Давайте еще! Ну даваааайте!.

— Что ставишь, женщина? Волос у тебя, считай, что уже нет…

— Есть! Есть! – крикнул кто-то. – Только не на голове!

Все заржали.

— …Точно! А что скажешь, женщина? Твоя шевелюра на пизде против… твоей шевелюры на голове. Выиграешь – будешь волосатой с двух сторон. Проиграешь – побреем и там и там. Прямо здесь. Прямо сейчас. А?

Чувак косил под индейца. Китти смотрела на него сквозь растопыренные пальцы, нервно фыркнула – и кивнула:

— Играем.

Снова карты вернулись в руки, снова собрались в веера… Я сжался, как и она, думая, что она проиграет. Конечно, она проиграет. Однозначно проиграет. Продует. И что тогда?

…Конечно, она проиграла. Продула. К ней тут же подбежали, потянули с нее топик, шорты, оголили ее до пизды, а она визжала и царапалась, как настоящая кошка. Потом Лесли подошел к ней с ножом, и Китти затихла. Смочив ей голову мыльной водой, он стал скоблить ее, моментально пробрив огромную залысину. Мокрые кудряшки падали прямо в пыль. В это же время ей раскорячили ноги, бесцеремонно намылили пизду, выпяченную вверх, и заелозили по ней бритвенным станком. Вспышки костра освещали складочки голого бутона, мыльные полосы и комья сбритой шерсти.

Китти скоблили сразу с двух сторон, и она тихонько ныла, голая, лысеющая, раскоряченная в пыли. Голова ее круглела на глазах, и очень скоро Китти стала монахом с жуткими космами по бокам, а потом смешным пупсом, неузнаваемым, невозможным, нелепым… и чертовски сексуальным.

Лысина была жуткой, странной, даже уродливой, – и несмотря на это… нет, не „несмотря”, а „именно поэтому” – именно поэтому я хотел Китти, как никогда.

Я готов был сбросить джинсы, растолкать парней и въебаться в голого зверя, лысого и беспомощного, выбритого в пыли, у ночного костра… Жалость, злость и дикое желание смешались во мне в ядреный коктейль, и я едва контролировал себя.

Ее быстро выскоблили и там и тут, но не отпускали: Китти возбудилась, и народ кидал шуточки, расписывая на все лады прелести ее выпяченной пизды. Парень, который брил ее между ног, снова намылил ей хозяйство – и вдруг начал зверски дрочить его, да не так, как обычно это делают, а агрессивно, прихлопывая сверху и по бокам, будто взбивал сливки.

Китти взвыла и дернулась, но ее придержали. Она билась в руках, как пойманный зверь, – а бешеный миксер между ее ног все ускорялся, превращаясь в вибрирующее пятно. Из Китти рвались надсадные стоны, и босые ножки ее, облепленные глиной и травинками, брыкали воздух, разбрасывая комочки глины. Скоро ее выгнуло в конвульсии – и оттуда, где в нее ввинчивался миксер, хлюпающий ее соками, вдруг брызнул фонтан. Он был высокий, выше голов, и такой мощный, что обмочил сразу всех присутствующих, – даже на меня упала капля или две, а костер окатила целая гирлянда шипящих брызг.

Фонтан совпал с душераздирающим воплем Китти, в котором я ни за что не узнал бы ее голоса. Народ восторженно завизжал, заулюлюкал, захлопал и засвистел – как нам, когда мы еблись на виду у всех, только еще сильнее. Бешеный миксер замер, и парень отполз от нашлепанной пизды Китти, из которой, как из гейзера, рвались новые и новые фонтаны. Они были слабее первого и не долетали до костра. Вскоре Китти тряслась по инерции судорожными толчками, приподнимавшими ее бедра над землей, затем обмякла и вытянулась в пыли.

Грянула новая волпа хлопков и воя, и какой-то парень подошел к Китти с банкой краски и намалевал ей на лысине кошачьи ушки – впридачу к носу и усикам. Получилось отчаянно смешно, жалко и… сексуально. Народ шумно выразил одобрение. Лесли выхватил у парня кисточку и написал на черепе Китти: © Lesly, – а парень, который был бешеным миксером, написал внизу ее живота, над пиздой – © Jefferson. Зрители были в экстазе. Китти раскрыла глаза и хлопала ими, как младенец.

…Не помню, как и куда все разошлись, – помню, как я нашел за фургоном Китти, по-прежнему голую, и сходу, без слов стал целовать и облизывать ее, уродливого лысого чертика, или пупсика, или котенка, которого я хотел так, как не хотел еще никого и никогда, – а Китти послушно давала мусолить себя, и потом так же послушно дала повалить ее в траву и выебать дюжиной толчков (на большее меня не хватило), и осеменить лавиной блаженства, горького, как здешние травы. Китти была послушной: Ви приучила ее давать всем, кто ее захочет, чтобы выглядеть взрослой и сексуальной, как она, Ви…

Потом я, окончательно потеряв голову, убеждал ее бросить все и бежать со мной:

— Я увезу тебя, – бормотал я. – Они не найдут. Плюнь на все и давай со мной. Давай вместе? А?

Но Китти даже не понимала, о чем я. Она апатично смотрела на меня, дрожа мелкой дрожью, и я завел ее, как собачку, в фургон, а потом ушел бродить к реке.

Надолго меня не хватило. Вскоре я вернулся и упал дрыхнуть.

Передо мной вертелась, как навязчивая идея, лысая головка Китти, исторгая из меня новые и новые волны жестокого, жалостливого желания. С ним я и заснул.

***

Наутро все выглядело благополучно: Китти приветливо поздоровалась со мной, чмокнула меня в рот – и даже подлизнула язычком. От вчерашней апатии не осталось и следа.

Невыносимо лысая, круглая, розовая Китти была дьявольски забавна и сексуальна; она стала еще меньше похожа на обычную девочку, и еще больше – на умилительного зверька. Она стерла с себя позорные копирайты, но нарисовала заново носик, усики и ушки – по треугольному изящному ушку с каждой стороны черепа, – и плавную дугу кошачьего лба. Это было убийственно, и я сразу зверски захотел ее, но, помня о ее сегодняшнем сексуальном рабстве, старался терпеть.

Надолго меня, однако, не хватило. Чмокая ее лысинку, я ощутил щетину, терпкую, как наждак. Был добыт бритвенный крем и станок; розовый череп Китти был обмазан сверху донизу – от лба до затылка – и превратился в комок взбитых сливок.

Не знаю, почему, но эта сливочная голова, круглая и белая, как снежок, отняла у меня последний разум, и я, отшвырнув станок, затащил Китти за фургон, сдернул с нее шорты с трусами, пощупал пизду („ага! мокрющая!” – я стеснялся своей страсти и рад был убедиться, что бритье возбудило Китти, как и меня) – уселся на тот самый складной стул и напялил на себя обалдевшее тело, как в наш самый первый раз. Пизда обтекла хуй по всей длине, а я вцеловался в губки Китти, горьковатые со сна, и скользил ладонями по круглой головке, обволакивая ее кремовой сливочной лаской. Китти жмурилась и мурлыкала, выгибаясь на моем хуе, – но я не выдержал и тут же кончил, взорвавшись в ней мучительным фонтаном, мыльным и скользящим, как взбитые сливки на ее лысине. Китти хихикнула, смакуя в себе кончающий хуй, и лукаво улыбнулась мне, а я погибал, вдавливаясь в бритую пизду…

Лысая головка Китти отняла у меня всякую выдержку: достаточно было коснуться моего хуя, чтобы он забрызгал весь мир. Потом я все-таки брил ее, лопаясь вместе с ней от странной горькой нежности; а еще потом мне вдруг пришла в голову странная идея. Обмазанная белым кремом Китти-снежок, Китти-мороженое была так отчаянно хороша, что я решил увековечить этот облик. Выбрив ее и вытерев насухо, я добыл белила, широкую кисточку и густо выкрасил ей череп – так, каким он был в креме, только ровненько и гладко.

В сочетании с носом-усиками и широкими кольцами в ее ушах получилось просто убийственно, и Китти завизжала, глядя в зеркало; но это было еще не все, и я, притянув ее к себе, обписал ее сливочную головку словами „Китти-Котеночек”, „Китти-Снежок”, „Китти-Мороженое” и „Китти-Звереныш”.

Уродство вдруг обернулось умильной красотой, и ошалевшая от восторга Китти вертела головкой перед зеркалом, а потом ринулась носиться по лагерю, сверкая розовыми пятками. О своем проигрыше она, как казалось, забыла вконец. Ее лысый макияж произвел фурор, и после того я видел в разных концах земли точно такие же сливочные черепа, обписанные всякими милыми глупостями. (Чтобы ни у кого не было сомнений: патент на этот имидж – мой, и изобретатель его – я.)

Вскоре я потерял Китти из виду и принялся рассасывать горькую щекотку, саднившую во мне. Я кокетничал с голенькими девочками, обнажавшими пизды перед купанием, подключался к разрисовыванию раздетых красоток и слушал певцов, которые и в подметки не годились Китти.

Горький ком, однако, не рассасывался, а набухал и давил на горло. К вечеру он перерос в тревогу, и я принялся разыскивать Китти по всему лагерю. Я бродил полчаса или больше, и никак не мог найти ни ее, ни Вивиэн с Тесаком.

Наконец, когда я уже был готов сдаться – я вдруг увидел ее.

Она стояла на коленях, голая, с вымытым розовым черепом, и сосала хуй здоровиле, в котором я узнал вчерашнего Джефферсона. Рядом были и двое других – Лесли и Битюг, – и еще куча парней.

Преодолев холод в печенках, я двинулся к ним.

— Ребята, – сказал я, – вы же несерьезно насчет проигрыша, рабства и так далее?

Они посмотрели на меня такими же мутными взглядами, какой был у Китти вчера.

— Ребята!.. – Я что-то молол им, чувствуя, что слова отскакивают от них, как горох. Подошел Лесли и протянул мне ладонь с квадратной бумажкой. Это была марка кислоты.

Я что-то кричал ему; потом подбежал к Китти и пытался оттащить ее за руку. Помню руки на себе, опрокинутое небо, хруст в голове, черноту и мелькание перед глазами; помню свой голос – „Китти, завтра утром!..”, крики, кровь во рту, плаксивое бессилие, как в детстве, когда мне делали «темную», и наконец – лед, влажный кромешный лед, который всосался в меня со всех сторон, выпаривая дурман из тела.

Кто-то оттащил меня к реке, и я лежал на мелководье, в тени ивняка, где вода была холодной, как ваккуум.

Меня даже и не сильно побили: ничего не сломали, зубы были все на месте, а шишки болели только, если их трогать. Хорошо, что меня отлупили: кулаки выбили из меня всю дурь, а ледяная отмель вернула мне разум. Я снова был собой.

Ффффух!..

Быть собой было не слишком-то весело, но, по крайней мере, честно. Я поднялся и побрел, пошатываясь, к своему пикапу. Вокруг кипело вечернее веселье, звенели гитары, табла, варганы, бубны, и на меня не обращали внимания. По дороге я вспоминал, как вчера предлагал Китти романтический побег. Предлагал лысой, худой, плаксивой босоногой «котице», как называла ее шлюшка Ви; предлагал глупой, взбаломошной, накачанной кислотой малолетней шалаве, которая бросила шкoлу, сбежала из дому и вешалась на шею каждому встречному, чтобы казаться взрослей и развратней, чем она есть… Сестричка Кайли…

Тьфу! Я разозлился и, проходя мимо проклятого фургона, пнул ногой складной стул. Он завалился с нежданным грохотом; из фургона выглянула гологрудая Ви, умильно зыркнула мне и спрыгнула вниз, собираясь повиснуть у меня на шее, – но я сказал – „у меня сегодня мэ” – и прошел мимо. Вдогонку грянул хохот, но мне было насрать.

Сделав маленькие и большие дела, я слопал черствый сэндвич – за свежим идти обломало, – запил его теплым, полускисшим пивом и завернулся в спальный мешок. „Завтра трогаю”, думал я, „хватит, повеселились”. Фестиваль длился еще три дня, но с меня было довольно. Я знал, что за рулем буду сонный, и надо выспаться, – и знал, что не засну. В голове мелькали обрывки мыслей, голосов и лиц, и чаще всего – сливочный колобок лысой Китти, и стыд, жгучий стыд за сопливого пацана Мэйсона с хуем вместо мозгов. Конечно же, я не засну, думал я, не засну до утра, до самой зари… и за этой мыслью не заметил, как заснул.

Подняло меня рано, на рассвете. Лагерь дрых, как убитый. И отлично, думал я, меньше шума. Выезд не загромоздили (я следил за этим), и мои любвеобильные любители кислоты засекут только рев мотора – и то, если проснутся.

Быстро и бесшумно сложив манатки, я упаковал их, морщась от солнца, вставшего над склоном, и выпрямился. Все было готово… оставалось только переступить внутри через что-то. Когда осознаешь – это сделать легче. Взглянув в последний раз на фургон, я решительно (даже чересчур, пожалуй) подошел к багажнику и сгрузил туда манатки. Захлопнув его, сел за руль, завел машину, хотел выжать газ… но нога застыла в воздухе.

На правом сиденье спал, свернувшись калачиком, лысый босоногий котенок.

Минуту или больше я пялился на нее и чего-то ждал – то ли когда она проснется, то ли когда перестанет грохотать сердце. Потом тронул ее за худенькое плечо:

— Китти… Китти!

— А?

Она подняла осоловелые глазки на меня.

— Ты как сюда попала?!

— Ммммиииэу… – сообщила мне Китти и зевнула. – Было открыто.

Ответ был вполне резонным: я не закрывал машину. Чего-чего, а воровства здесь можно было не опасаться.

— Я знаю. Я не о том. Ты… ты что здесь делаешь?

— Я с тобой.

— Что со мной?

— С тобой. – Она была сонной и говорила с трудом. – Ты едешь, верно?

— Верно. А откуда ты…

— Вчера ты сказал. И позавчера. Ты сказал: поехали со мной. Не надо с ними. Я помню. А вчера ты сказал, что завтра. То есть сегодня. То есть…

Она запуталась, жалобно глянула на меня и спросила:

— Ты хочешь? Или ты уже не…

Я уже все давно понял – и не верил. Не ей не верил, а себе и жизни. В ступоре я выжал педаль, крутанул руль, выехал на дорогу, осторожно проехал вверх по склону, вдоль бесчисленных машин и кемпингов, выбрался наверх, к трассе, проехал полмили вдоль долины…

— Они били тебя? – спросил я наконец.

— Нет. – Она помолчала. – Давай не будем об этом.

— Давай. – Я тоже помолчал. Мы проехали еще полмили. В глаза било утреннее солнце. – У тебя вещи есть?

— Вот, – она показала на заднее сиденье. Я глянул в зеркало: там были рюкзак и гитара.

— Только у меня есть одно условие, – сказал я патефонным голосом, как сержант в армии. – Даже два.

— Какое… какие?

— Первое. Больше никакой кислоты.

— Нннеееее!.. – она обиженно мяукнула. – Ну чегоооо?..

— Того. Второе…

„Идиот. Идиот. Кретин. Ты уже отъехал на милю, на полторы, на две… Придурок. Мудак. Разъебай. Пиздохуярище” – ругал я себя, и не обижался: внутри набухала густая, горячая, обжигающая радость, растекалась по жилам, вскипала в крови – и слепила мозг, как рассветное солнце, бившее в глаза.

— Китти! – вдруг крикнул я. – Китти!..

И сдавил тормоз. Пикап завизжал и остановился. Китти удивленно посмотрела на меня, – а я выскочил наружу, открыл Киттину дверь, выковырял к себе Китти, утащил ее, босоногую и обалдевшую, в кусты – и набросился там на нее, как медведь на добычу.

Я облизывал милую лысинку, уже успевшую прорасти ночной щетиной, лизал личико, щеки с ямочками и губки, горьковатые губки Китти, нежно-терпкие, как болотная ягода, и всасывался в них „так, как я умею”, и вымывал там все драгоценные уголочки, заспанные с утра… Китти сопела и всхлипывала, – а я уже раздевал ее, и укладывал на жесткую придорожную траву, и буйно ебал ее, ошалев от радости, вталкивался в нее жадно и нетерпеливо, будто боялся опоздать, и проебывал ей мякоть, туговатую со сна, вылизывая все, что успевал – детские ее персики, мгновенно набухшие, как по приказу, и ключицы, и шейку, и снова губки, горьковато-сладкие губки, сосущие меня нервно, как конфету, которую вот-вот отнимут, и носик, и лысенькую головку, и глазки…

Китти плакала и улыбалась мне, а я натягивался в ней мертвой петлей, лопался – и лился, лился, и кончал в нее, и рвался сладкой буйной смертью в горячей пизде, обтекавшей меня… Потом я отполз назад, вытянулся на траве и ткнулся в бритый лобок. „Не надо”, сказала Китти, но я давно хотел сделать это – и принялся лизать горько-соленую пизду, слизывая ядреную смесь ее соков и моей спермы… Китти кончила – нежно, несильно, по-утреннему, – а я обхватил ее гибкие ножки и мусолил их, как живых кукол, от бедер до самых кругленьких пальчиков, загорелых сверху и молочно-белых снизу. Они были соленые, юркие и царапучие, как кошачьи коготки. Китти визжала, хихикала и брыкалась… Обсосав их досыта, до оскомины во рту, я чмокнул Китти в каждую босую пяточку и подполз к ней. Она улыбалась мне, и улыбались не только губки, но и заплаканные глазки, и ямочки на щечках…

— Так какое второе условие? – хрипло спросила она.

— Ни с кем не ебаться. Кроме меня.

Я ожидал услышать очередное „нннееее!..”, но Китти надула губки:

— Мог бы и не говорить.

— Прости. Ты права.

Мы полежали в траве, бормоча друг дружке всякие глупости, а потом сели в машину и поехали на восток.

Солнце сверкало над капотом, отсвечиваясь радугой в лобовом стекле, и жгло глаза. „Конечно, она пойдет в шкoлу, и домой придется привезти ее… когда-нибудь” – думал я, пытаясь быть скептиком. Я старался вернуть Мэйсона с ледяной отмели и отфутболить прочь мальчишку с хуем вместо мозгов: „и как долго она будет со мной? Неделю? Две? Кому она повесится на шею? Какой развлекухи затребует?”

Я долбил свой мозг скептическими мыслями – и чувствовал, что они отскакивают, как орешки, от огромной сумасшедшей радости, которая растеклась во мне сверху донизу, как моя конча в Китти. Она вскипала, отдавая иголкой в сердце, когда Китти гладила меня по плечу и по голове, или когда солнце выпрыгивало из-за дерева, освещая косыми лучами изумрудную зелень, или когда я оглядывался на Китти и видел ее лысую головку, на которой я нарисовал маркером носик, усики, ушки и кошачий лобик…

— Эгегегегей-гоооо!.. – орал я в окно.

— Эгегегей! – пищала Китти и смеялась, топая босыми пятками.

Когда будет китти не кошка

Незнакомцем, дорогая 14:22 Я всегда хочу, чтобы меня трахнул совершенно незнакомый человек, чтобы попробовать 12:00 Улыбающуюся сучку-блондинку трахнули в бандитском порно-кинотеатре! 08:24 Очень симпатичная блондинка-жена с незнакомцем №2 05:06 Чешский шпион - застенчивая соблазнила на секс с незнакомцем 12:26 Kanako nishiura - незаконный секс jav с незнакомой женой 06:00 Банда жены-латины с большой задницей трахается в порно-кинотеатре! 08:29 Повседневный секс тинки - я трахну незнакомца 07:05 Платный секс перед праздником 06:06 Миниатюрная юная нудистка Ализ соблазняется на анальный секс с незнакомцем на пляже 22:19 Жена Sandy с большими сиськами в анале с незнакомцем 08:03 Жена желает нового секса в любительском видео 11:01 Худенькая немецкая 61-летняя бабушка трахается на улице с незнакомцем 16:03 Блондинка с завязанными глазами, которую трахнул незнакомец, получает связанный оргазм 06:38 Красивая Паола неправильно занимается сексом со случайным незнакомцем, который 07:00 Chieko Kitani - секс красивой жены с незнакомцем 06:00 Нана коянги - возбужденная жена занимается сексом с незнакомцем 06:00 Пухлая милфа мастурбирует игрушкой и сосет в присутствии мужа в любительском видео 13:54 Сексуальная порнозвезда Китти Джейн публичный секс, гэнгбэнг, уличная оргия с несколькими случайными незнакомцами 19:58 Секс с незнакомцем рассказал вполне Элли Джастину 06:00 Горячее секс-порно незнакомца началось с апельсинов 06:12 Обмани свою подругу - наказуемая грубая задница для траха 12:31 минет и секс на пляже, к нам присоединяется незнакомец 06:12 Slutwife трахает незнакомцев в своей машине 06:14 Сеньора Леннон - жена-свингерша 07:00 И я буду трахаться с совершенно незнакомым человеком перед тобой 04:27 Женщина сосет незнакомцу в машине 06:45 Арабка Beurette трахается вслепую с тремя незнакомцами !!! французский амат 06:00 Лучший подростковый секс, который можно купить за деньги 06:06 Делюсь женой для секса с незнакомцем в первый раз 10:12 ОЛД4К. Старик наслаждается незапланированным сексом с привлекательной незнакомкой у себя дома 10:12 Горячая модель Китти Джейн собирается на публичную групповую оргию 10:04 Яркий и секс с незнакомцем 27:35 Русскую подругу обманом заставили трахнуть незнакомца 10:00 Все модели были старше 18 лет на момент съемки. Весь контент, включая изображения, текст, графику, видео и аудиоматериалы, содержащиеся на веб-сайте, защищен законами об авторском праве и принадлежит компании или ее лицензиатам, либо находится под лицензией компании или ее назначенных лиц, и. Теги китти не кошка мультик все серии, китти не кошка мультики смотреть онлайн все серии подряд, мультик китти не кошка все серии подряд на русском, китти кошка из мультика

Постеры: Китти не кошка / Постер сериала Китти не кошка

Я встретил их на этнофестивале в Кентакки. Сотни машин съехались к долине индейской речушки Миу, к буйным лугам, звеневшим от комаров, как офис от телефонов; среди них был потрепанный пикап, в котором приехал я, и еще более потрепанный фургон, в котором приехала странная компания – парень, девушка и еще девушка, точнее сказать, девочка.

Они кемпинговались по соседству со мной. Я наблюдал за ними и никак не мог понять, какие отношения связывают их. Парень, которого почему-то звали Тесак, был типичным раздлобаем, патлатым и засаленным, каких здесь было много. Девушке постарше было лет двадцать. Она была томной, роскошной, зверски чувственной и не стеснялась подчеркивать свою сексуальность, в которой все окружающие тонули, как в дурмане. Уже в первый день я увидел ее голые сиськи, от которых перехватило дыхание. Они были большими, избыточно-сладкими и упругими, как тропические плоды. Девушка (ее звали Вивиэн, Ви) вышла ранним утром из фургона в одной длинной юбке, с наслаждением потянулась, впитывая туманную чувственность утра, пару раз мотнула рыжеватой гривой, распущенной до бедер, как у русалки, и глянула в мою сторону. Я не успел отвести глаз.

Если кому-то из нас и было неловко, то это была явно не Ви. Она улыбнулась – одними глазами, как ОНИ умеют это делать, – снова мотнула гривой и сказала мне:

— Привет.

— Привет, – хрипло ответил я.

Впрочем, на следующий день я увидел еще более любопытное зрелище: голая Ви стояла, выгнувшись кувшином, и подставлялась дюжине рук, рисовавших на ней что попало.

Ее бесстыдная пизда, кем-то уже закрашенная, маслилась то ли от краски, то ли от удовольствия. Рядом на столике стояли разноцветные банки, куда окунались кисточки и пальцы. Несколько парней галдели и причмокивали, обрисовывая голую Ви, а та выгибалась от удовольствия, как рыжая пантера. Я мог бы присоединиться к этому коллективному творчеству, но постеснялся и глазел на краску, весело блестевшую на ее сиськах, а затем залез к себе в пикап и испачкал штаны.

Другая девушка была тоненькой и гибкой, как стебли здешних лугов, и совсем молоденькой – не девушка, а девчушка, девчоночка. Позже я узнал, что ей месяц только, как стукнуло шестнадцать.

Она всегда бегала в коротюсеньких шортах, которые отличало от трусов только обилие карманов и брелков. Казалось, вся она состоит из вытянутых, выгнутых линий, как луговая трава на ветру, – может быть, потому, что ее босые ножки всегда были оголены до самой попы. Звали ее Кэти, но все называли ее Китти. Она и впрямь была похожа на котенка: глаза, огромные и пугливые, и волосы, торчавшие вьюнками во все стороны, были у нее точно, как у мультяшных котят-разбойников. Это был диковатый, царапучий зверь, который часами мог молчать, никому не отвечая, – а мог носиться и отчаянно куроселить, захлебываясь от смеха. Смеялась она так, что пробирало в груди. Китти подыгрывала себе и каждое утро рисовала на мордочке черный носик и усики – по три с каждой стороны. Это било наповал, и, когда Китти пробегала мимо, забавная и усатая, в сердце кололи какие-то запретные токи. Фигурка у нее была совсем еще девчоночья: груди едва обозначилась – не столько объемами, сколько набухшими сосками, торчавшими сквозь ткань, – а бедра уже налились тугой каплей, но еще совсем не так, как у русалки Вивиэн.

Китти всегда бегала босиком, и ее ножки вечно были перемазаны в зеленых соках травы, в глине и в пыли. Ступни у нее были крохотные и славные до ужаса, с маленькими аккуратными пальчиками, которыми она шевелила от нетерпения, когда приходилось стоять и чего-то ждать. Обуви на ней я не видел ни разу и подозревал, что ее у нее вообще нет. Дикарка Китти обильно разукрашивалась цветами, веночками, всевозможными поделками-фенечками и походила на котенка, обмотанного цветными нитками. Рот у нее был большой, чувственный и капризный, вечно приоткрытый от волнения, носик маленький и аккуратный, глазищи зеленые, как у настоящей кошечки, волосы русые, отчаянно кудрявые и недлинные – до затылка, от силы до плеч.

Впервые я увидел Китти, когда она сидела с гитарой и пела. Пела она так терпко и хорошо, что внутри дрогнуло, и я был уверен, что это юная звезда, прибывшая на фестиваль; но в программе Китти не числилась, не стремилась туда попасть – и вообще, как выяснилось, оказалась здесь почти случайно.

Они с Вивиэн называли друг друга „сестричка”, хоть ни капли не были похожи. Меня остро интересовало, какие отношения связывают патлатого Тесака, томную русалку Ви и босоногого котенка Китти. С Тесаком и Ви было все понятно: они истомно целовались, слюнявя друг другу полголовы, и Тесак прилюдно мял Ви сиськи, вынуждая ее истерически хихикать и выгибаться; но с Китти все было странно. Я еще не знал тогда нравов хиппи и пытался вникнуть, почему и Тесак, и Ви, и другие парни и девушки так чувственно чмокают ее в губы, а она порывисто вытягивается им навстречу, стараясь соответствовать.

Вечером второго дня, когда все мы уже перезнакомились, я зашел к ним в фургон за сухим горючим – и отпрянул обратно.

Хихикая, Тесак завалил совершенно голую Китти на спину, а Ви, полуотмытая от краски, лезла к ней с каким-то тюбиком. „Ннннееее!..” – мяукала Китти сквозь смех, стараясь лягнуть Ви босой пяткой, маленькой и розовой, как хомячок.

„Вмешаться?.. Уйти?..” Мысли мелькали, наталкиваясь друг на друга; но поздно – меня увидели, и Ви простонала:

— Мэйсон, ну хоть ты скажи ей!..

— Что?

— Они ее и так уже изгрызли всю, живого места нет…

— Кто? Кого?

— А она не хочет мазаться… Репеллентом… О, полюбуйся! – Ви ткнула пальцем в начесанный комариный укус на ноге Китти, у самой ее голой пизденки. – Думаешь, тебя с такими волдыряками будут мужчины хотеть? А? Мэйсон, ты будешь ее хотеть такую, вот такую вот – вреднючую, изгрызенную, упрямую зачуханную котицу?..

Наверно, никогда еще у меня не было такого дурацкого вида, – учитывая, что хуй, опустошенный в пикапе, снова рвал мне джинсы. – Ну скажи ей, чтоб она мазалась… Ты большой, она тебя послушает, – тянула Ви, и я послушно сказал Китти: – Эй! Быстро мажься! А то тебя… – глядя, не отрываясь, на ее пизду, голую, пушистую, зиявшую пухлым веретеном меж задранных ног.

— Не хочууууу!.. Он такой вонююююючий… Как дерьмо, – капризно мяукала Китти. У нее были совсем детские груди, крепенькие и твердые на вид, как недозрелые персики или орешки, с большущими сосками, похожими на бутоны бледных цветов в пойме Миу. Я сто лет как не видел таких юных девочек голышом, и мне стало совсем не по себе.

— …Ооо, да ты уже готов, амиго мио. А ну-ка… Тесачок, справишься с котицей? Нам нужно выйти. На маленький приватненький разговорчичек… – Ви отдала ему репеллент и двинулась к выходу – на меня. Тесак игриво хохотнул.

Я вышел, все еще не понимая, что за «разговорчичек». Спрыгнув с фургона, Ви вдруг повисла у меня на шее и вцеловалась в меня плотными губами, жадными и пекучими, как огонь.

…Когда она оторвалась, я стоял, пошатываясь, и глотал воздух. Она говорила мне, задыхаясь, как и я:

— А ты ничего… Умеешь… Девушка есть?

— Девушка? – Я даже не понял, о чем она.

— А впрочем, неважно. Она меня простит. И тебя. А ну-ка… – выгнувшись, она потянула с себя блузку, обнажив два своих сладких манго. В глазах ее плясали черти. – Чего стоишь? Ты, летаргия, тень отца Гамлета!.. – и она нагнулась к моим штанам, ловко выпотрошив оттуда хуище с яйцами.

— Ооооо! Ууууу! Ну и таранчик! Куда там Тесаку! Мммм… – она ныла и улыбалась, предвкушая удовольствие, и тянула с меня футболку, и насаживалась животом мне на хуй, разбухший, как бревно…

Вокруг полыхал закат, желтый и дикий, будто мы были в джунглях; рядом ходили, смеялись, пели, жгли костры…

— Нас увидят, – стонал я.

— И классно! Обожаю, когда смотрят. Эй!.. – она махнула рукой какому-то парню. – Привет, Сэмми! Отпадный вечер!

— Ооо!.. – ответил Сэмми. – С новеньким? А со мной когда?

— Когда отрастишь вот такой хоботок, как у него, – Ви махнула ему моим членом, как дубиной, а я почувствовал, как проваливаюсь в кипяток. – А ну-ка, ну-ка…

Она усадила меня на складной стул, стоявший у фургона, и задрала юбку, под которой не было ничего, кроме голых бедер и розовой масляной пизды, распахнутой, как моллюск. Оседлав меня, Ви всосалась мне в рот своими плотными, пекучими губами, от которых хотелось выть, как от щекотки, и напялилась голой мякотью на мой хуище…

— Уиии… – корчилась она, жаля меня языком в губы и в нос. – Обойдешься без минета… Я тебя зверски хочу. Ты что, колдун? Уууу… ооо…

— А Тесак? – все-таки спросил я, утопая в ее пизде.

— Что Тесак? Он обожает, когда меня ебут. Обожает смотреть. Небось и щас смотрит.

В складках брезента, прикрывшего зад фургона, я видел голову Тесака, а потом и Китти, глазевших на нас, и лопался от неловкости, – но быстро забыл обо всем на свете и втянулся в бешеный ритм секса, первого публичного секса в моей жизни. Мне было весело, умопомрачительно жарко и вкусно. Меня будто выкупали в лакомстве, на которое я облизывался, как мальчишка на витрину, – и я барахтался в нем, как во взбитых сливках, перемазывался и хлюпал блаженной липкостью губ, выедавших меня, как нежные каннибалы.

Ви скакала, упираясь мне в плечи, трясла сиськами, подлетавшими до небес, насаживалась на меня с размаху и морщилась, когда вдавливалась в меня глубинным мясом:

— Так глубоко… еще никто… аааа!.. где такой дрын отрастил?.. – хрипела она, размазываясь пиздой по мне. Мы запутались в ее широкой юбке, свалились со стула, ушедшего глубоко в землю, и еблись на траве, истоптанной ногами и колесами. Трава пахла бензином, и волосы Ви, когда я зарывался в них, тоже пахли бензином. Я долбил Ви, толкая ее по земле, и вскоре загнал ее под фургон, и Ви выгнулась, корчась под моими толчками, и уперлась рукой в колесо… Она пищала, закатывая глаза, выгибала сиськи кверху и пускала пузыри, – но я уже не мог выдержать:

— Аааааааааааа… – Вкусность ее тела, тугого, молодого, жадного, как тысяча зверей, вскипела во мне, и в паху натянулась резина сладкой боли, набухла, разрослась до предела, до черной дыры в теле и в мозгах…

— Нууууу… – стонала Ви, забрызганная с ног до головы. – Ну ты и… Не мог уже?.. А ну давай… давай… – она стала раком и подставила мне свою пизду, и я теребил ее, мял и тискал, как липкого зверя, а Ви хрипела и бодала макушкой колесо.

Я не понимал, кончает она или нет, и вообще ничего не понимал: во мне разлилась бездонная пустота, горьковатая от звериного секса на людях, и я не знал, кто я, что делаю и что чувствую. Когда все кончилось, я услышал из фургона, где были Тесак и Китти, надрывный стон-мяуканье…

Ви, судя по всему, была так же измучена, как и я. Не помню, что мы делали после секса, о чем говорили, как простились; помню только, что я дополз к себе, вытянулся в своем спальном мешке – и провалился в лиловую пропасть без дна, звеневшую цикадами и комарами…

***

Наутро мы здоровались иначе: Ви заурчала, увидев меня, а я вовремя понял, в чем дело, и чмокнул ее в губы, моментально излизавшие мне пол-лица. Тут же была и Китти: поймав ее набыченный взгляд, я нагнулся к ней и тоже чмокнул в ротик. Китти ответила, благодарно вымазав меня слюнями. Ее губки и язык были совсем другими на вкус, чем у Ви: терпкими с кислинкой, как болотная ягода.

День прошел дико и головокружительно: солнце, дурман трав, ветра и воды, песни под гитару и табла*, всевозможные затеи в индейском, индийском, кельтском и каком угодно духе, обилие женских тел, оголенных для разрисовывания, для купания, для любви и просто так… Нагота здесь была не то что бы нормой, а скорее модным костюмом, на который решались не все, но многие. Я никогда еще не видел столько голых сисек всех размеров, форм и возрастов, и голова у меня шла кругом. Несколько хорошеньких девушек, разрисованных до ушей, бродили с голой пиздой и млели от того, что это можно. Пару раз я видел секс – и не мог себя заставить пройти мимо, и пялился, как идиот, на бесстыдные молодые тела, барахтавшиеся в траве и в воде.

_________________________________

*Табла – индийские деревянные барабаны. – прим. авт.

Купание здесь было особым делом, пожалуй, главным после любви и творчества. Круглые сутки мелкая, заросшая кувшинками речушка Миу пестрела мокрыми телами – в юбках, в платьях, обтягивавших бедра и сиськи, и совсем без всего. Решив, что я ничего не теряю, я тоже стянул трусы – и пожалел об этом, когда мой дрын вытянулся, как коряга. Вивиэн и Китти не было, и я, потолкавшись среди голых сисек, вылез на берег. Купание в ледяной Миу было адски приятно, но отобрало все силы, и я дополз к своему пикапу, как улитка, и тут же завалился дрыхнуть.

Вечером Ви усадила меня на складной стул, и мы снова еблись на виду у всех. Она для этого случая разделась догола, и я подыхал от вкусноты и вседозволенности, проебывая ей влажную, вкусную пизду до самого сердца.

Я мусолил и смаковал Ви, голую и молодую, гибкую, как пантера, лизал ей лицо, трепал сиськи, которые становились тем туже и тверже, чем больше я трепал их, рылся в ее русалочьих волосах, мял ее всю, как живую голую куклу… Ви мычала, морщилась – и вдруг вскочила с меня, хлюпнув пиздой:

— Ааууу… Что-то сегодня больновато, видно, мэ подошли… Точно! – она ткнула в кончик моего хуя, вымазанный в крови.

Прежде чем я успел что-то сообразить, она крикнула – Киттииии!.. Ничего, сейчас найдем зама, – сказала она мне, подминая сиськи руками. Из-за фургона вышла Китти, и Ви сказала ей, будто говорила самую обыкновенную вещь на свете: – Сестричка, у меня мэ, мне больно. А ну-ка… глянь, какой боец! Он достанет тебе до маточки, тебе будет офигезно, как в раю, и ты лопнешь от кайфа. Не думай, Мэйсон, она хоть и зелень, но вкусненькая, не хуже меня. Только осторожно, не порви ей ничего, она ведь совсем котенок…

Ви отошла, и не думая отворачиваться, а усатая Китти стала около меня. Щеки ее горели.

Я был в шоке и не знал, что делать и говорить. Китти с ужасом смотрела мне между ног: ей было и стыдно, и страшно, и очень хотелось попробовать, и еще ужасно хотелось, видно, быть взрослой и вкусной, как Ви. Оглянувшись на нее, Китти стала раздеваться: обнажила свои тверденькие орешки, двигаясь грациозно-неуклюже, как все подростки, – а затем и пизду, волосатую, дикую, как у зверя. Снова глянув на Ви, голая Китти подошла ко мне, заглянула мне в глаза…

„ Стоп!.. Нельзя!.. Не надо!..” – кричало во мне; но вместо того я положил руки ей на бедра, притянул к себе и лизнул орешек груди, бледный и тугой, как почка.

Секунда – и я слюнявил ей соски, один и другой, а Китти дрожала, пищала и подставлялась мне. Сто лет, как в моих руках не трепетало такое юное существо, и я потерял голову. Мы лизались дико и неуклюже, по-зверячьи: я – сидя, Китти – нагнувшись ко мне, как к ребенку.

Я пощупал ей пизду: она была мокрой, хоть выкручивай, но для верности я подрочил ее. Голая Ви наблюдала за нами и давала советы:

— Залазь на него верхом… как на жеребца… вот так… Круто, ты классно возбудилась, сестричка, ты супер!.. А теперь надевайся, давай, только осторожней… Мэйсон, помоги ей!.. – и я помогал: вставлял хуище в мохнатую пизденку, и Китти, подвывая, надевалась на меня и обтягивала мне хуй своим узком нутром, тугим, как чулок.

Проткнув ее до упора, я заглянул ей в глаза. Они были перепуганные, дикие и сумасшедшие. Легкая, тонкая Китти, напяленная на мой хуй, смотрела на меня просительно, даже умоляюще. Приоткрытый рот ее блестел от слюны. Недолго думая, я притянул ее к себе и прильнул к губам.

Китти неуклюже отвечала мне, стараясь „соответствовать”, но я навязал ей нужный ритм, истомно-сладкий, без лишних нервов, влизался языком в ее нежное нёбо и горлышко, общекотал ей все зубки, десны и сладкую изнанку губ, – и Китти обмякла в моих руках. Наши губы слепились в тающий ком, и легкие бедрышки Китти сами, без моей помощи закачались на мне – вначале легонько, плавно, затем сильней, быстрей, быстрей, еще быстрей, – и затем уже зверски, требовательно, отчаянно, как у зверя…

— Ооо! Молодцом, сестренка! Вжарь ему как следует!.. Ааау!.. Оооу!.. – подвывала за кадром Ви. Краем глаза я видел, как Тесак треплет ей пизду и мнет сиськи, но мне было все равно: озверевшая Китти плясала на моем хуе, кусалась, царапалась и мяукала, как настоящий кот, и я отпустил все тормоза.

Я обхватил ее, легкую и дикую, и проебывал до печенок, всаживаясь до упора в узкую пизду. Мы уже не целовались, а только долбились бедрами, как бойцы в поединке. Китти таращила глаза и громко ныла; по щекам ее текли слезы, но я знал, что ей не больно, и вообще – мне было все равно, и я просто ебал ее, лопаясь от черного звериного кайфа. Ебать ее было жестоко, запретно и невыносимо сладко; вокруг столпились зеваки, но я никого не видел и не слышал, и сам орал, не стесняясь никого и ничего. Хуище мой долбил ее в одну точку – где-то между пиздой и пупком, на верхней стенке влагалища, – и я видел, что ей это нравится, сводит с ума, выворачивает ее наизнанку, вынуждает задыхаться, пучить глаза, гнуться, как на электрическом стуле, выть бешеной гиеной…

Вдруг она скукожилась, впилась в меня до костей – и забилась в конвульсиях. Такого пронзительного воя, таких остекленевших глаз я не видел, не слышал и не думал, что увижу и услышу. По яйцам, по ногам у меня потекли горячие струи, затекая в штаны; я не сразу понял, что они брызгают из Китти, выплескиваются из нее с каждой конвульсией, как сперма из головки, обжигают мне хуй и стекают прочь, на штаны и на землю. „Обделалась, что ли?”, думал я, не зная тонкостей женской кончи. Вокруг гремели аплодисменты и поощрительный свист, как в цирке, когда артист делает крутой трюк.

Я растерялся от звериного оргазма Китти, от того, что нам хлопали, как артистам, и не успел выйти из нее: сладкая воронка в паху набухла, лопнула, и я излился туда до капли, выхолостился, как пустой тюбик, – а Китти все еще плясала на мне, хватая воздух. Потом она затихла, отпала от меня, и как-то выяснилось, что мы оба лежим в траве, опрокинутый стул колет мне плечо, а вокруг шумят голоса и снуют высокие фигуры. Они улыбались нам, присаживались на корточки, добродушно говорили что-то, а Тесак мычал мне в ухо: „надо было пизденку ей погладить, тогда она выкончалась бы до капли, а так в ней еще осталось…”

Я видел, что за Китти рады, как за ребенка, получившего подарок, и мне это было странно и дико, хоть с другой стороны и все равно. Я лежал с голыми яйцами и смотрел в вечереющее небо. Не знаю, сколько я пролежал так; может быть, я заснул. Потом, когда я смог встать, Китти рядом не было.

Стемнело; вокруг галдели веселые голоса, смешиваясь с треньканьем десятков гитар, варганов и табла, и мелькали языки огней. Хиппи тусовались и жгли костры, забыв про нас.

Я знал, что мне нужно найти Китти. Никаких мыслей во мне не было, кроме этой. Поднявшись, я даже не сразу вспомнил про голый хуй и минут пять пробродил со спущенными штанами. Наконец я догадался заглянуть в фургон.

Она была там.

— Китти?

— Да.

Голос ее стал ниже на октаву и дрожал, как после плача.

— Привет, – сказал я, не зная, что сказать.

— Привет.

— Мне было очень-очень хорошо, – сообщил ей я.

— Правда?

— Правда. – Я вдруг сообразил, что это действительно правда, чистая правда, и сразу выплыл из ступора: – Ты потрясающая, Китти. Ты меня так… мне… мне еще никогда так ни с кем не было.

Это, пожалуй, тоже была чистая правда.

— Да? – Голос Китти изменился. Она подобрала босую ножку, вытянутую по фургону, и я понял, что это знак – «иди сюда».

Внутри щекотнуло; пробравшись в конец фургона, я устроился рядышком – и Китти сразу прижалась ко мне. Она по-прежнему была голой.

Я не ожидал такой непосредственности. Китти жалась ко мне благодарно и требовательно, как ласковый ребенок. Я стал гладить ее по бархатному телу, как зверя, и шептать:

— Ты потрясающая, Китти. Ты так возбудила меня… подарила такое… Ты самая лучшая, Китти, самая-самая сексуальная, самая красивая…

— Не, – пискнула она. – Ви красивей меня. У нее грива, сиськи…

— У тебя лучшие в мире сиськи, – уверенно заявил я, нащупывая тугой орешек. Он снова был горячим и набухшим, как почка. – И лучшая в мире грива. Ты одуванчик. Маленький босоногий одуванчик. Твои босые ножки растут прямо из земли. Ты травка, нежная пушистая травка, – шептал я, сходя с ума.

Китти громко, благодарно дышала и целовала мне шею. Ее детская ласковость драла кровь сильней дюжины голых гурий, и я расстегнул джинсы.

— Китти, котеночек, маленький мой, – бормотал я, взгромождаясь на нее. Китти послушно раздвинула ножки – и я сразу вплыл в нее, влипнув яйцами в липкий бутон. „Не выкончалась вся…”, вспомнилось мне, и теперь я не только молотил ее хуем, но и массировал ей пизду, надрачивая клитор, и высасывал губами орешки – то один, то другой.

Китти завелась за полминуты – и вскоре металась подо мной по фанерному настилу фургона, набивая синяки на попе. „Потерпи, Китти, маленькая моя, потерпи, сейчас, сейчас…” – бормотал я, протирая ей пизду до дыр, и Китти все сильней гнулась ко мне и глотала воздух…

Вдруг фургон огласился утробным хрипом.

Я снова НЕ УСПЕЛ – и снова заливал блаженством потроха, стянутые сладкой судорогой. Мы разделили крик на двоих, спаялись, слепились в единый ком орущего счастья, и это было так хорошо, что невозможно ни описать, ни даже представить…

***

Проснувшись утром, я ощутил Китти, крепко спавшую на мне. Ручки-ножки ее оплели меня, как лианы, и я чувствовал, как твердеющий хуй распирает мякоть ее нутра. Засыпая, мы даже не разлепились.

Рядом храпели Ви с Тесаком, тоже голые, и тоже в обнимку.

„Однако”, подумал я. Тело болело, будто всю ночь его мяли и колотили. Китти сопела так сладко, что я не посмел будить ее, хоть и смертно хотелось ебаться, и хуй уже натягивал ее пизденку.

Тихонько мяукнув во сне, Китти поерзала бедрами и затихла.

В голове было чисто и пусто, как у новорожденного. „Мы что, еблись снова?”, думал я, – и вдруг вспомнил нашу ночную беседу:

— …Почему ты с ними? С Тесаком и Ви? Кто они тебе?

— Ви – моя сестричка, Тесак ее парень. Она сбежала с ним из дому, и они взяли меня с собой. Я напросилась, я умоляла их…

— Зачем?

— Ну… Дома у нас паршиво. Джералд придурок, не разрешал ни ночью гулять, ни песни, ничего…

— Джералд?

— Ну да, опекун наш. Папа-мама поумирали… Я их лет пять только застала, или шесть… Я ведь приемная, понимаешь, Ви не родная мне. Ну, как родная, конечно, но вообще я с десяти лет у них. А раньше в приюте была…

— А что опекун? То есть Джералд?

— Джералд дебил. Он мамин брат, двоюродный, по-моему. Представляешь, он…

Голая Китти, доверчиво прижавшись ко мне, жаловалась, как Джералд не разрешал ей ходить босиком, заводить животных, носить шорты, встречаться с мальчиками, красить ногти и петь песни про любовь, и ее голос звенел от давнишних обид.

— А у тебя, что… было много мальчиков?

— Ну да. То есть нет. То есть… Ты ведь спрашиваешь, много ли я трахалась, да? До тебя – только восемь… девять раз. И все с Тесаком. Он меня сразу трахнул, когда мы сбежали. Они с Ви меня вдвоем трахали, так классно… Ласкали и трахали, я прямо улетала, такой кайф… И еще один раз с другим парнем, Ви отдала меня ему… И еще с одним… Раньше я думала, что… В общем, я не знала, что можно так трахаться, свободно и так… открыто… Я обожаю Ви. Очень-очень хочу быть такой, как она. Красивой, классной, и чтоб меня все так же хотели, как ее…

Китти рассказывала, как Ви целенаправленно лепила из нее шлюху, а она, Китти, старалась изо всех сил не быть обузой и поскорей стать такой же взрослой и классной, как Ви.

Я скрипел зубами; затем, не выдержав, притянул Китти к себе и залепил ей рот поцелуем. Она умолкла на полуслове…

Отдышавшись Китти восхищенно спросила меня:

— Вот это да!.. Офигеть просто! Где ты научился так здоровски целоваться?

„Рассказать? Или не надо?”, думал я. После таких оргазмов не могло быть никаких тайн, и поэтому я рассказал про свою сестру Кайли, родную мою сестричку – как мы спали в одной комнате и перед сном играли в Нашу Игру: ложились рядышком, слеплялись ртами и дышали друг другу в лица.

Очень скоро приходило удивительное чувство умиления; оно росло, накалялось, и мы начинали нежно щупаться губами, выплескивая нежность, которая закипала и захлестывала, заливала нас горячей лавиной… Тогда в ход шли языки. Они проникали в пещерки ртов и вылизывали их до самых недр, сплетаясь в пульсирующий узелок…

Очень скоро мы поняли, что умиление будет жарче и ослепительней, если раздеться догола и прижаться друг к другу. Мы знали, что это нельзя, – но три раза не выдержали, и три раза я почти трахнул Кайли, сестричку Кайли, горящую от моих ласк… Я заливал спермой самый краешек ее пизды, входя на полдюйма и замирая, как только она шептала, что ей больно. Невыносимое блаженство, в котором я тонул, когда хуй мой расцветал фейерверком в липкой раковинке, а губы слеплялись с горячими губками Кайли, невозможно описать. Я помню его до сих пор…

Потом детство кончилось, Кайли влюбилась, вышла замуж – девственницей, как и полагается; и до сих пор мы с ней – лучшие друзья, и до сих пор я вспоминаю мою маленькую Кайли…

…По мере моего рассказа Китти маялась, распалялась, припадала ко мне с облизываниями – и, наконец, не выдержав, прильнула к моим губам. Бедра ее сами собой оседлали меня, и хуй в третий раз вплыл в ее распахнутую пизденку, так и не выкончанную до конца…

— …Ааааа!.. Ааааооуу!.. – взвыл я, потому что мой хуище вдруг вздыбился, напрягся – и лопнул в спящей Китти. – Оооу! Уууу!.. – хрипел я от блаженства, исторгнутого вскипевшими воспоминаниями.

Китти вздохнула, сжала пизду, удваивая мою муку, и подняла кудрявую головку:

— А?.. Мэйсон?

— Аоооооуууу… – стонал я, – и вдруг расхохотался.

— Ты чего? – Китти поднялась, щупая своей мякотью моего бойца.

Но я продолжал хохотать: кудрявая мордашка Китти была и так зверски умилительна, а оттого, что я в поцелуе слизал ей кошачьи усики, она превратилась в забавного мурзилку – ни дать ни взять котенок, который ткнулся носом в сажу.

***

Новый день казался невозможным сном. Мне мерещилось, что я вернулся в детство, и моя маленькая Кайли снова со мной – такая, какой была ТОГДА, …надцать лет назад. Несколько раз я, забывшись, едва не назвал Китти «Кайли», но вовремя прикусывал язык.

Китти носилась по лугам, кувыркалась, визжала солнцу, ходила на руках, плела венки, украшалась травяными и цветочными гирляндами до ушей, и я делал все то же самое, с каждой минутой высвобождаясь из скорлупы своих тридцати с гаком. Мы бегали босиком друг за дружкой, и это было непривычно, колко и здорово; я догонял ее, валил и целовал, почти не запыхавшись, хоть в городе от такой пробежки свалился бы замертво. Я ловил ее за ноги и облизывал нежные пальчики ступней, горькие от травяного сока, а она визжала и ныла от щекотки. Она потеряла всякий стыд: сбросила пропотевший топик и ходила гологрудая, мочилась у меня на глазах и требовала, чтобы я показал ей то же самое, – и я показывал, обмочив ей ноги, а она визжала и дралась, и потом требовала, чтобы я мыл ей с мылом ноги в речке, – и я мыл, намылив ей каждую складочку между пальчиков и розовые пятки. Китти визжала и плюхала ладошками по воде. Разумеется, мы купались голышом.

Потом она окончательно потеряла свои тряпки, и пришлось идти к фургону без всего. Нас тут же стопорнули рисоваться, и Китти подставила свои орешки и свою пизду, мохнатую и мокрую, как нутрия, и четыре человека, включая меня, исписали ее тотемами. В конце кто-то вылил ей на макушку банку голубой краски, растер по всей шевелюре, и Китти превратилась в василек. Тут же ее тело обрисовали побегами и цветами, на руки-ноги повязали венки и траву, на шею – ивовый прут, как ошейник, и Китти стала травяным чудом-юдом, водяной ведьмой, индейским живым деревом. Я поводил ее, как медведя, по лагерю, выкрашенную и дурашливую, – и потом мы снова побежали к реке и плюхнулись из солнечного рая в ледяной, сгорев и родившись заново.

Наплескавшись, мы забрались в укромный уголок, за излучину, поросшую ивняком, – и там я трахал Китти, мокрую, дрожащую от холода и ласк. Я поддевал ее хуем, как крюком, а она стояла, раскорячившись, на корнях, и цеплялась руками за ветки. Кончать она не захотела и, когда я излился в нее, лизнула меня и полезла в иловую отмель. Там была грязь, плотная, лиловая и жуткая, как ад. Влипнув в нее по пизду, Китти забарахталась, заплюхалась и вымазалась с ног до головы.

Я влез туда же, и за минуту мы превратились в лиловых чертей. Такого отчаянного поросячьего счастья я не знал никогда, даже в детстве. Это была последняя капля вседозволенности, кинувшая нас в первобытное зверство, когда не стесняешься никого и ничего. К дозволенности любить, ходить голышом и трахаться на людях добавилась дозволенность пачкаться, как свиньи, и мы вымокли в грязи до последнего волоска, пропитались ею до печенок и сами стали комьями грязи, хрюкающими от смеха. Грязь одуряюще пахла, скользила на нас, как чернильный гель, и мы были хрюшками, скользкими иловыми монстрами, грязными гадкими черными чертяками; мы ездили и елозили друг по другу, швырялись грязью, строили башни на голове, топили и закапывали друг друга по самые ноздри, и потом вдруг устали до радуг в глазах, и вытянулись в изнеможении, и заснули в липком месиве, взболтанном телами и ногами; а когда проснулись – грязь подсохла на нас, и оба мы были в панцырях, как настоящие бегемоты…

Китти предложила побродить в грязи по лагерю, и мы, уже изрядно обалдевшие, полезли пугать народ. После того, кое-как вымывшись, мы поползли наконец к нашим кемпингам – обжираться и упиваться в усмерть. Голод звенел в наших телах, как лихорадка. Мои тряпки каким-то чудом остались там, где я их бросил, а Киттины исчезли бесследно, и ей пришлось топать голопиздой, как Ева.

Нажравшись гамбургеров и тушенки, упившись пивом, мы расползлись, как улитки, по кемпингам, и я мгновенно утонул в сне, даже не заметив, как засыпаю.

Проснулся я под вечер. Темнело; звенели цикады, гитары и голоса – отовсюду, как в театре перед спектаклем. Помочившись, я прислушался к гулу, выделил в нем мяукающий голосок Китти и пошел на него, как зверь.

Китти сидела с большой компанией у костра. Рядом валялась забытая гитара: было не до нее – шла игра, и Китти вглядывалась в веер карт, как в волшебное зеркало. Едва кивнув мне, она бросила – „привет”, – и тут же заорала: – Я в игре!

Это было явно не мне. Внутри царапнуло; „она так увлечена игрой”, говорил я себе, „и всего-то делов… Не стоит обижаться…” Легче не стало, и я принялся разглядывать играющих. Мне предложили присоединиться, я отказался; Китти подобралась, обхватив ноги руками, набычилась и бросала острые взгляды на карты в руках противников.

— Как тебе наша котица? – вдруг подлезла Ви. – Она уже проиграла себя Джефферсону, Лесли и Битюгу, и хочет отыграться.

— Как это „проиграла себя”? – не понял я.

— Так. Будет у них секс-рабыней до конца феста. Ничего, ей только в кайф. Они классные ебыри, балдеж просто, особенно Битюг. У него дрючок еще длинней, чем у тебя.

То ли мне почудилось, то ли в голосе Ви действительно мелькнули мстительные нотки. Впрочем, мне было все равно, потому что я вдруг озяб, будто меня сунули в холодильник.

— А… а сейчас она тоже…

— Что „тоже”? Сейчас она поставила свои волосы. Проиграет – Лесли побреет ее налысо.

— Налысо?! – Я похолодел еще больше, – но тут раздались вопли. Китти закрыла руками лицо, и один из парней подскочил к ней.

— Нннееее! Нннееее! – пищала и мяукала она, – я отыграюсь! Давайте еще! Ну даваааайте!.

— Что ставишь, женщина? Волос у тебя, считай, что уже нет…

— Есть! Есть! – крикнул кто-то. – Только не на голове!

Все заржали.

— …Точно! А что скажешь, женщина? Твоя шевелюра на пизде против… твоей шевелюры на голове. Выиграешь – будешь волосатой с двух сторон. Проиграешь – побреем и там и там. Прямо здесь. Прямо сейчас. А?

Чувак косил под индейца. Китти смотрела на него сквозь растопыренные пальцы, нервно фыркнула – и кивнула:

— Играем.

Снова карты вернулись в руки, снова собрались в веера… Я сжался, как и она, думая, что она проиграет. Конечно, она проиграет. Однозначно проиграет. Продует. И что тогда?

…Конечно, она проиграла. Продула. К ней тут же подбежали, потянули с нее топик, шорты, оголили ее до пизды, а она визжала и царапалась, как настоящая кошка. Потом Лесли подошел к ней с ножом, и Китти затихла. Смочив ей голову мыльной водой, он стал скоблить ее, моментально пробрив огромную залысину. Мокрые кудряшки падали прямо в пыль. В это же время ей раскорячили ноги, бесцеремонно намылили пизду, выпяченную вверх, и заелозили по ней бритвенным станком. Вспышки костра освещали складочки голого бутона, мыльные полосы и комья сбритой шерсти.

Китти скоблили сразу с двух сторон, и она тихонько ныла, голая, лысеющая, раскоряченная в пыли. Голова ее круглела на глазах, и очень скоро Китти стала монахом с жуткими космами по бокам, а потом смешным пупсом, неузнаваемым, невозможным, нелепым… и чертовски сексуальным.

Лысина была жуткой, странной, даже уродливой, – и несмотря на это… нет, не „несмотря”, а „именно поэтому” – именно поэтому я хотел Китти, как никогда.

Я готов был сбросить джинсы, растолкать парней и въебаться в голого зверя, лысого и беспомощного, выбритого в пыли, у ночного костра… Жалость, злость и дикое желание смешались во мне в ядреный коктейль, и я едва контролировал себя.

Ее быстро выскоблили и там и тут, но не отпускали: Китти возбудилась, и народ кидал шуточки, расписывая на все лады прелести ее выпяченной пизды. Парень, который брил ее между ног, снова намылил ей хозяйство – и вдруг начал зверски дрочить его, да не так, как обычно это делают, а агрессивно, прихлопывая сверху и по бокам, будто взбивал сливки.

Китти взвыла и дернулась, но ее придержали. Она билась в руках, как пойманный зверь, – а бешеный миксер между ее ног все ускорялся, превращаясь в вибрирующее пятно. Из Китти рвались надсадные стоны, и босые ножки ее, облепленные глиной и травинками, брыкали воздух, разбрасывая комочки глины. Скоро ее выгнуло в конвульсии – и оттуда, где в нее ввинчивался миксер, хлюпающий ее соками, вдруг брызнул фонтан. Он был высокий, выше голов, и такой мощный, что обмочил сразу всех присутствующих, – даже на меня упала капля или две, а костер окатила целая гирлянда шипящих брызг.

Фонтан совпал с душераздирающим воплем Китти, в котором я ни за что не узнал бы ее голоса. Народ восторженно завизжал, заулюлюкал, захлопал и засвистел – как нам, когда мы еблись на виду у всех, только еще сильнее. Бешеный миксер замер, и парень отполз от нашлепанной пизды Китти, из которой, как из гейзера, рвались новые и новые фонтаны. Они были слабее первого и не долетали до костра. Вскоре Китти тряслась по инерции судорожными толчками, приподнимавшими ее бедра над землей, затем обмякла и вытянулась в пыли.

Грянула новая волпа хлопков и воя, и какой-то парень подошел к Китти с банкой краски и намалевал ей на лысине кошачьи ушки – впридачу к носу и усикам. Получилось отчаянно смешно, жалко и… сексуально. Народ шумно выразил одобрение. Лесли выхватил у парня кисточку и написал на черепе Китти: © Lesly, – а парень, который был бешеным миксером, написал внизу ее живота, над пиздой – © Jefferson. Зрители были в экстазе. Китти раскрыла глаза и хлопала ими, как младенец.

…Не помню, как и куда все разошлись, – помню, как я нашел за фургоном Китти, по-прежнему голую, и сходу, без слов стал целовать и облизывать ее, уродливого лысого чертика, или пупсика, или котенка, которого я хотел так, как не хотел еще никого и никогда, – а Китти послушно давала мусолить себя, и потом так же послушно дала повалить ее в траву и выебать дюжиной толчков (на большее меня не хватило), и осеменить лавиной блаженства, горького, как здешние травы. Китти была послушной: Ви приучила ее давать всем, кто ее захочет, чтобы выглядеть взрослой и сексуальной, как она, Ви…

Потом я, окончательно потеряв голову, убеждал ее бросить все и бежать со мной:

— Я увезу тебя, – бормотал я. – Они не найдут. Плюнь на все и давай со мной. Давай вместе? А?

Но Китти даже не понимала, о чем я. Она апатично смотрела на меня, дрожа мелкой дрожью, и я завел ее, как собачку, в фургон, а потом ушел бродить к реке.

Надолго меня не хватило. Вскоре я вернулся и упал дрыхнуть.

Передо мной вертелась, как навязчивая идея, лысая головка Китти, исторгая из меня новые и новые волны жестокого, жалостливого желания. С ним я и заснул.

***

Наутро все выглядело благополучно: Китти приветливо поздоровалась со мной, чмокнула меня в рот – и даже подлизнула язычком. От вчерашней апатии не осталось и следа.

Невыносимо лысая, круглая, розовая Китти была дьявольски забавна и сексуальна; она стала еще меньше похожа на обычную девочку, и еще больше – на умилительного зверька. Она стерла с себя позорные копирайты, но нарисовала заново носик, усики и ушки – по треугольному изящному ушку с каждой стороны черепа, – и плавную дугу кошачьего лба. Это было убийственно, и я сразу зверски захотел ее, но, помня о ее сегодняшнем сексуальном рабстве, старался терпеть.

Надолго меня, однако, не хватило. Чмокая ее лысинку, я ощутил щетину, терпкую, как наждак. Был добыт бритвенный крем и станок; розовый череп Китти был обмазан сверху донизу – от лба до затылка – и превратился в комок взбитых сливок.

Не знаю, почему, но эта сливочная голова, круглая и белая, как снежок, отняла у меня последний разум, и я, отшвырнув станок, затащил Китти за фургон, сдернул с нее шорты с трусами, пощупал пизду („ага! мокрющая!” – я стеснялся своей страсти и рад был убедиться, что бритье возбудило Китти, как и меня) – уселся на тот самый складной стул и напялил на себя обалдевшее тело, как в наш самый первый раз. Пизда обтекла хуй по всей длине, а я вцеловался в губки Китти, горьковатые со сна, и скользил ладонями по круглой головке, обволакивая ее кремовой сливочной лаской. Китти жмурилась и мурлыкала, выгибаясь на моем хуе, – но я не выдержал и тут же кончил, взорвавшись в ней мучительным фонтаном, мыльным и скользящим, как взбитые сливки на ее лысине. Китти хихикнула, смакуя в себе кончающий хуй, и лукаво улыбнулась мне, а я погибал, вдавливаясь в бритую пизду…

Лысая головка Китти отняла у меня всякую выдержку: достаточно было коснуться моего хуя, чтобы он забрызгал весь мир. Потом я все-таки брил ее, лопаясь вместе с ней от странной горькой нежности; а еще потом мне вдруг пришла в голову странная идея. Обмазанная белым кремом Китти-снежок, Китти-мороженое была так отчаянно хороша, что я решил увековечить этот облик. Выбрив ее и вытерев насухо, я добыл белила, широкую кисточку и густо выкрасил ей череп – так, каким он был в креме, только ровненько и гладко.

В сочетании с носом-усиками и широкими кольцами в ее ушах получилось просто убийственно, и Китти завизжала, глядя в зеркало; но это было еще не все, и я, притянув ее к себе, обписал ее сливочную головку словами „Китти-Котеночек”, „Китти-Снежок”, „Китти-Мороженое” и „Китти-Звереныш”.

Уродство вдруг обернулось умильной красотой, и ошалевшая от восторга Китти вертела головкой перед зеркалом, а потом ринулась носиться по лагерю, сверкая розовыми пятками. О своем проигрыше она, как казалось, забыла вконец. Ее лысый макияж произвел фурор, и после того я видел в разных концах земли точно такие же сливочные черепа, обписанные всякими милыми глупостями. (Чтобы ни у кого не было сомнений: патент на этот имидж – мой, и изобретатель его – я.)

Вскоре я потерял Китти из виду и принялся рассасывать горькую щекотку, саднившую во мне. Я кокетничал с голенькими девочками, обнажавшими пизды перед купанием, подключался к разрисовыванию раздетых красоток и слушал певцов, которые и в подметки не годились Китти.

Горький ком, однако, не рассасывался, а набухал и давил на горло. К вечеру он перерос в тревогу, и я принялся разыскивать Китти по всему лагерю. Я бродил полчаса или больше, и никак не мог найти ни ее, ни Вивиэн с Тесаком.

Наконец, когда я уже был готов сдаться – я вдруг увидел ее.

Она стояла на коленях, голая, с вымытым розовым черепом, и сосала хуй здоровиле, в котором я узнал вчерашнего Джефферсона. Рядом были и двое других – Лесли и Битюг, – и еще куча парней.

Преодолев холод в печенках, я двинулся к ним.

— Ребята, – сказал я, – вы же несерьезно насчет проигрыша, рабства и так далее?

Они посмотрели на меня такими же мутными взглядами, какой был у Китти вчера.

— Ребята!.. – Я что-то молол им, чувствуя, что слова отскакивают от них, как горох. Подошел Лесли и протянул мне ладонь с квадратной бумажкой. Это была марка кислоты.

Я что-то кричал ему; потом подбежал к Китти и пытался оттащить ее за руку. Помню руки на себе, опрокинутое небо, хруст в голове, черноту и мелькание перед глазами; помню свой голос – „Китти, завтра утром!..”, крики, кровь во рту, плаксивое бессилие, как в детстве, когда мне делали «темную», и наконец – лед, влажный кромешный лед, который всосался в меня со всех сторон, выпаривая дурман из тела.

Кто-то оттащил меня к реке, и я лежал на мелководье, в тени ивняка, где вода была холодной, как ваккуум.

Меня даже и не сильно побили: ничего не сломали, зубы были все на месте, а шишки болели только, если их трогать. Хорошо, что меня отлупили: кулаки выбили из меня всю дурь, а ледяная отмель вернула мне разум. Я снова был собой.

Ффффух!..

Быть собой было не слишком-то весело, но, по крайней мере, честно. Я поднялся и побрел, пошатываясь, к своему пикапу. Вокруг кипело вечернее веселье, звенели гитары, табла, варганы, бубны, и на меня не обращали внимания. По дороге я вспоминал, как вчера предлагал Китти романтический побег. Предлагал лысой, худой, плаксивой босоногой «котице», как называла ее шлюшка Ви; предлагал глупой, взбаломошной, накачанной кислотой малолетней шалаве, которая бросила школу, сбежала из дому и вешалась на шею каждому встречному, чтобы казаться взрослей и развратней, чем она есть… Сестричка Кайли…

Тьфу! Я разозлился и, проходя мимо проклятого фургона, пнул ногой складной стул. Он завалился с нежданным грохотом; из фургона выглянула гологрудая Ви, умильно зыркнула мне и спрыгнула вниз, собираясь повиснуть у меня на шее, – но я сказал – „у меня сегодня мэ” – и прошел мимо. Вдогонку грянул хохот, но мне было насрать.

Сделав маленькие и большие дела, я слопал черствый сэндвич – за свежим идти обломало, – запил его теплым, полускисшим пивом и завернулся в спальный мешок. „Завтра трогаю”, думал я, „хватит, повеселились”. Фестиваль длился еще три дня, но с меня было довольно. Я знал, что за рулем буду сонный, и надо выспаться, – и знал, что не засну. В голове мелькали обрывки мыслей, голосов и лиц, и чаще всего – сливочный колобок лысой Китти, и стыд, жгучий стыд за сопливого пацана Мэйсона с хуем вместо мозгов. Конечно же, я не засну, думал я, не засну до утра, до самой зари… и за этой мыслью не заметил, как заснул.

Подняло меня рано, на рассвете. Лагерь дрых, как убитый. И отлично, думал я, меньше шума. Выезд не загромоздили (я следил за этим), и мои любвеобильные любители кислоты засекут только рев мотора – и то, если проснутся.

Быстро и бесшумно сложив манатки, я упаковал их, морщась от солнца, вставшего над склоном, и выпрямился. Все было готово… оставалось только переступить внутри через что-то. Когда осознаешь – это сделать легче. Взглянув в последний раз на фургон, я решительно (даже чересчур, пожалуй) подошел к багажнику и сгрузил туда манатки. Захлопнув его, сел за руль, завел машину, хотел выжать газ… но нога застыла в воздухе.

На правом сиденье спал, свернувшись калачиком, лысый босоногий котенок.

Минуту или больше я пялился на нее и чего-то ждал – то ли когда она проснется, то ли когда перестанет грохотать сердце. Потом тронул ее за худенькое плечо:

— Китти… Китти!

— А?

Она подняла осоловелые глазки на меня.

— Ты как сюда попала?!

— Ммммиииэу… – сообщила мне Китти и зевнула. – Было открыто.

Ответ был вполне резонным: я не закрывал машину. Чего-чего, а воровства здесь можно было не опасаться.

— Я знаю. Я не о том. Ты… ты что здесь делаешь?

— Я с тобой.

— Что со мной?

— С тобой. – Она была сонной и говорила с трудом. – Ты едешь, верно?

— Верно. А откуда ты…

— Вчера ты сказал. И позавчера. Ты сказал: поехали со мной. Не надо с ними. Я помню. А вчера ты сказал, что завтра. То есть сегодня. То есть…

Она запуталась, жалобно глянула на меня и спросила:

— Ты хочешь? Или ты уже не…

Я уже все давно понял – и не верил. Не ей не верил, а себе и жизни. В ступоре я выжал педаль, крутанул руль, выехал на дорогу, осторожно проехал вверх по склону, вдоль бесчисленных машин и кемпингов, выбрался наверх, к трассе, проехал полмили вдоль долины…

— Они били тебя? – спросил я наконец.

— Нет. – Она помолчала. – Давай не будем об этом.

— Давай. – Я тоже помолчал. Мы проехали еще полмили. В глаза било утреннее солнце. – У тебя вещи есть?

— Вот, – она показала на заднее сиденье. Я глянул в зеркало: там были рюкзак и гитара.

— Только у меня есть одно условие, – сказал я патефонным голосом, как сержант в армии. – Даже два.

— Какое… какие?

— Первое. Больше никакой кислоты.

— Нннеееее!.. – она обиженно мяукнула. – Ну чегоооо?..

— Того. Второе…

„Идиот. Идиот. Кретин. Ты уже отъехал на милю, на полторы, на две… Придурок. Мудак. Разъебай. Пиздохуярище” – ругал я себя, и не обижался: внутри набухала густая, горячая, обжигающая радость, растекалась по жилам, вскипала в крови – и слепила мозг, как рассветное солнце, бившее в глаза.

— Китти! – вдруг крикнул я. – Китти!..

И сдавил тормоз. Пикап завизжал и остановился. Китти удивленно посмотрела на меня, – а я выскочил наружу, открыл Киттину дверь, выковырял к себе Китти, утащил ее, босоногую и обалдевшую, в кусты – и набросился там на нее, как медведь на добычу.

Я облизывал милую лысинку, уже успевшую прорасти ночной щетиной, лизал личико, щеки с ямочками и губки, горьковатые губки Китти, нежно-терпкие, как болотная ягода, и всасывался в них „так, как я умею”, и вымывал там все драгоценные уголочки, заспанные с утра… Китти сопела и всхлипывала, – а я уже раздевал ее, и укладывал на жесткую придорожную траву, и буйно ебал ее, ошалев от радости, вталкивался в нее жадно и нетерпеливо, будто боялся опоздать, и проебывал ей мякоть, туговатую со сна, вылизывая все, что успевал – детские ее персики, мгновенно набухшие, как по приказу, и ключицы, и шейку, и снова губки, горьковато-сладкие губки, сосущие меня нервно, как конфету, которую вот-вот отнимут, и носик, и лысенькую головку, и глазки…

Китти плакала и улыбалась мне, а я натягивался в ней мертвой петлей, лопался – и лился, лился, и кончал в нее, и рвался сладкой буйной смертью в горячей пизде, обтекавшей меня… Потом я отполз назад, вытянулся на траве и ткнулся в бритый лобок. „Не надо”, сказала Китти, но я давно хотел сделать это – и принялся лизать горько-соленую пизду, слизывая ядреную смесь ее соков и моей спермы… Китти кончила – нежно, несильно, по-утреннему, – а я обхватил ее гибкие ножки и мусолил их, как живых кукол, от бедер до самых кругленьких пальчиков, загорелых сверху и молочно-белых снизу. Они были соленые, юркие и царапучие, как кошачьи коготки. Китти визжала, хихикала и брыкалась… Обсосав их досыта, до оскомины во рту, я чмокнул Китти в каждую босую пяточку и подполз к ней. Она улыбалась мне, и улыбались не только губки, но и заплаканные глазки, и ямочки на щечках…

— Так какое второе условие? – хрипло спросила она.

— Ни с кем не ебаться. Кроме меня.

Я ожидал услышать очередное „нннееее!..”, но Китти надула губки:

— Мог бы и не говорить.

— Прости. Ты права.

Мы полежали в траве, бормоча друг дружке всякие глупости, а потом сели в машину и поехали на восток.

Солнце сверкало над капотом, отсвечиваясь радугой в лобовом стекле, и жгло глаза. „Конечно, она пойдет в школу, и домой придется привезти ее… когда-нибудь” – думал я, пытаясь быть скептиком. Я старался вернуть Мэйсона с ледяной отмели и отфутболить прочь мальчишку с хуем вместо мозгов: „и как долго она будет со мной? Неделю? Две? Кому она повесится на шею? Какой развлекухи затребует?”

Я долбил свой мозг скептическими мыслями – и чувствовал, что они отскакивают, как орешки, от огромной сумасшедшей радости, которая растеклась во мне сверху донизу, как моя конча в Китти. Она вскипала, отдавая иголкой в сердце, когда Китти гладила меня по плечу и по голове, или когда солнце выпрыгивало из-за дерева, освещая косыми лучами изумрудную зелень, или когда я оглядывался на Китти и видел ее лысую головку, на которой я нарисовал маркером носик, усики, ушки и кошачий лобик…

— Эгегегегей-гоооо!.. – орал я в окно.

— Эгегегей! – пищала Китти и смеялась, топая босыми пятками.

китти из мультика китти не кошка - Дзен

5см) ногти. В BimboTech похоже действительно работают супер-профессионалы или волшебники, иначе как еще можно объяснить то, как за 4 часа на месте совершенно плоского рельефа красовались два спелых шара, размером не меньше чем «DD», обтянутых розовой маечкой с надписью «Barbie», темно-розовая латексная мини-юбка едва прикрывала белоснежные чулки, но стоило молодой шлюхе сделать несколько шагов, как юбка поднималась вверх, оголяя не только резинку чулок, но и тонкую полоску ее трусиков. Довершали образ юной бимбо-шлюхи туфли для стриптиза, с прозрачной платформой и 6 дюймовым (около 15см) каблуком, и розовыми лентами, завязанными вокруг щиколотки.Хихикая и щипая друг друга, обе девушки вошли в лифт, Китти-Китти держалась довольно уверенно, а вот Трикси было явно не легко с такими шарами да и еще на таком высоком каблуке.— «Что же мне с вами делать?», - Сказал Джимми, обращаясь скорее сам к себе.— «Мне подарили два мячика», - прохихикала молодая шлюха, - «хотите взглянуть?», и не дожидаясь ответа подняла маечку, оголив две идеально круглые сиськи. Джимми облизнул свои пересохшие губы и нажал кнопку блокировки лифта. Привычным движением он извлек подушку из недр лифта и бросил её на пол.— «Давай, Китти-Китти, покажи что ты умеешь», - сказал Джимми.— «Место женщины на коленях!», - сказала Китти-Китти, и пустилась на подушку.Едва Китти-Китти освободила красный от возбуждения член Джимми, как он без промедления вставил его молодой Бимбо по самые яйца.— «Смотри на меня, Тритси, смотри как я ебу твою маленькую милую Китти-Китти! Тебе нравится смотреть на это?!»— «Да, мне это нравиться! Пожалуйста, выеби мою маленькую Китти-Китти, она это заслужила! Она ругалась на меня, и не верила, что в BimboTech работают хорошие люди», - плаксиво проскулила Тритси, в её голосе небыло совершенно никаких эмоций.— «Ну что, юная леди, готовы принять порцию спермы?»— «Угхм! Аммм! Дда!», - прохрюкала Китти-Китти.— «Не глотай! Не глотай, ссучка, держи во рту!», -прорычал Джимми, и начал извергать свое горячее семя в рот молодой шлюхи. Когда его яица опустели, он помог ей встать. Девушка все еще держала во рту его сперму перемешанную со своей слюной.— «Целуйтесь, бляди!», - приказал Джимми.Из-за своих высоких каблуков Трисси была значительно выше Китти-Китти, ей пришлось присесть, облокотившись на стенку лифта, что бы быть на одном уровне, её огромные губы просто поедали Китти-Китти, лица обеих девушек были перепачканы спермой и смазанной розовой и красной помадами.— «Достаточно!», - рявкнул Джимми, который начал вновь возбуждаться от этого зрелища.— «Я отвезу вас на 39 этаж, он закрыт, и там никого нет, а после работы заберу вас, вы поняли?»— «Нет», - сказала Китти-Китти, - «я не знаю что означает слово работа», - обиженно хлопая ресницами, - «я хочу трахаться, а не 39 этаж»— «Какая ты у меня глупая, Китти-Китти!», - воскликнула Трисси и вновь впилась в её губы.Джимми лишь покачал головой, и набрал 39. Подъем занял немного времени, дверь лифта

мультики про китти не кошка

1

Я с нетерпением ожидал конца недели, сбрасывая растущее желание тренировками в тренажерном зале и страстными занятиями любовью с Тиффани. Но вот наступил долгожданный вечер пятницы. Все трое прекрасных женщин, с недавних пор живших со мной в одном доме, собрались в гостиной, с неподдельным интересом взирая на мое новое приобретение. Увидев его среди новых аксессуаров в секс-шопе нашего клуба, я не мог его не купить. Без сомнения, это будет самая страшная вещь в моем арсенале.

На журнальном столике лежал длинный, чуть больше метра, черный хлыст, сделанный из высокопрочной эластичной резины. У основания он была не меньше пяти сантиметров в окружности, далее постепенно сужался, так что его "рабочая поверхность" была тоньше раза в два. Резина в окончании хлыста была намного грубее, чем у основания, и сама форма ближе к середине становилась более округлой. На толстую часть хлыста накручивалась рукоятка, отчего он становился похож на саблю, но им можно было пользоваться и без рукоятки, просто крепко зажав в руке. Незадолго до начала "презентации" я испробовал хлыст на задней части нашего двора, где рос бурьян, разобраться с которым все не доходили руки. При хорошем размахе и сильном ударе хлыст начисто снес не менее сотни крепких стеблей, оставив в травяных джунглях широкую просеку. При повторном ударе о ствол березы я заметил, как на ее белой коре обозначилась продолговатая вмятина. Плюс ко всему, хлыст был очень гибок - он захлестнул ствол березы, несколько раз обвившись вокруг него и, поскольку я не торопился отдергивать руку, медленно, словно нехотя, развернулся в обратную сторону. Еще немного потренировавшись и нанеся обнаглевшим сорнякам существенный урон, я тщательно вымыл свое новое приобретение и вернулся в дом, полный самых радужных планов на ближайшее будущее.

Теперь же я с удовольствием наблюдал, как Лариса, Тиффани и Китти смотрят на жуткий инструмент. Во взгляде каждой из них читалось море эмоций. Лариса, временно освобожденная от порки из-за своей беременности, ласкала длинную резиновую змею плотоядным взглядом, а кончик ее язычка то и дело пробегал по полным губам. Тиффани сидела с таким видом, словно пороть собрались ее. Ее большие темные миндалевидные глаза казались еще больше из-за охватившего ее ужаса, а взгляд метался между хлыстом и мной. А Китти сидела все с тем же безумно заводившим меня непокорным видом, закинув ногу на ногу, вновь демонстрируя свои великолепные формы и полное отсутствие какой-либо одежды под шортами и легкой тенниской. Похоже, ее совершенно не волновало то, что я намеревался с ней сегодня сделать.

Я протянул руку, взял хлыст и медленно пропустил его через кулак, глядя не предвещавшим ничего хорошего взглядом на Китти. Под моим взглядом ее притворная безмятежность начала постепенно испаряться, она стала нервно сжимать и разжимать кулаки, после чего резко встала.

- Пожалуй, я пойду, - заявила она и направилась к выходу.

- Ты ведь только что пришла, - возразил я, загораживая ей дорогу и не выпуская из рук извивающийся хлыст. Мне казалось, что глаза Китти находятся с ним в неразрывной связи: она, даже разговаривая со мной, не отрывала от него взгляд.

Китти беспомощно оглянулась по сторонам, но все пути к отступлению были отрезаны. Я тем временем молча указал хлыстом на приготовленную для нее кровать. Когда-то мы с Ларисой начинали свои развлечения именно на ней. Она была застелена специальной простыней, не пропускавшей пот и кровь, а положенный под нее жесткий матрас имел большую выпуклость, предназначавшуюся для более удобного положения ягодиц жертвы. Четыре пары наручников влажно поблескивали на белоснежной простыне. Сегодня все мы планировали оттянуться на полную, и у Китти не было никаких шансов на пощаду. Тем не менее она всячески старалась оттянуть неизбежное. Пряча глаза, она сделала несколько неуверенных шагов к кровати. Я решил подогнать ее. Двигаясь следом за ней, я неожиданно резко ускорил шаг и, подавшись вперед, с силой хлестнул ее по крутым крепким ягодицам, отчетливо вырисовывавшимся под легкой тканью. Эффект превзошел все ожидания: Китти взвизгнула и подпрыгнула на месте, потом отскочила к кровати и, оттянув шорты вниз, стала энергично потирать пораженное место, где отчетливо вырисовывалась набухающая красным полоска. Она даже пританцовывала от боли. Это не было притворством - я давно научился разбираться в таких вещах.

- Раздевайся, - приказал я Китти. Она посмотрела на меня умоляющим взглядом.

- Пожалуйста, не надо меня наказывать этим хлыстом, - взмолилась она, - Очень больно.

- Рад это слышать, - ответил я, присаживаясь на стул. - Раздевайся, быстро.

- Пожалуйста... - умоляла Китти. И куда подевался ее былой вызывающий вид?

- Да что ты с ней возишься, - вмешалась Лариса, - А ну быстро раздевайся, а не то всыпем тебе еще и этим!

В руках у Ларисы появилась длинная пластмассовая линейка с ребристыми плоскостями. Глядя на второй ужасный инструмент, Китти, тихонько всхлипывая, медленно потянула вверх ткань летней тенниски, обнажая свое великолепное загоревшее до черноты тело.

- Ты явно не торопишься, - мрачно отозвалась Лариса, нажимая на кнопочку своих электронных часиков. - С этого момента за каждую секунду промедления тебе будет полагаться один удар этой линейкой.

Угроза подействовала, и Китти, торопливо стащив с себя шортики, покорно вытянулась на кровати.

- А цепочку? - иронично осведомился я, выдержав паузу секунд в десять.

Китти со стоном стала расстегивать цепочку, но по закону подлости никак не могла совладать с застежкой. Тогда она с силой рванула ее, но серебряное плетение оказалось на редкость прочным. Закусив губу, она дернула ее снова и снова. Наконец цепочка не выдержала и разорвалась. Но борьба с ней продолжалась не менее тридцати секунд.

- Ложись лицом вниз и вытяни руки к изголовью, - приказал я Китти, поглаживая длинный черный готовый к работе хлыст.

Девушка покорно повиновалась. Я посмотрел на Ларису.

- Шестьдесят восемь секунд, - радостно сообщила мне она.

- Мои поздравления, - сообщил я вздрогнувшей от этих слов Китти и поморщился от нового потока мольб о пощаде. Мне это начинало порядком надоедать, поэтому я тут придумал новое правило и тут же воплотил его в жизнь. - Теперь за каждое воззвание к моему милосердию ты будешь получать пять дополнительных ударов. Я сам буду решать, когда и сколько ты получишь. Отныне во время наказания ты вообще лишаешься права разговаривать. Тебе ясно?

Китти кивнула головой. По моему знаку к кровати подошла Лариса. Заставив Китти раздвинуть ноги, она приковала каждую ногу отдельно к решетке в нижней части кровати. Затем то же самое проделала с ее руками, зафиксировав их как можно дальше друг от друга, чтобы лишить Китти возможности слишком сильно ерзать. Тиффани тем временем устанавливала видеокамеры. Одна из них была помещена прямо напротив лица Китти. Я подложил ей под голову жесткую подушку, чтобы она не могла спрятать лицо. Вторая камера была заблаговременно укреплена в люстре на потолке и должна была снимать все происходящее сверху. Третья же должна была перемещаться вместе с Тиффани, фиксируя самые интересные моменты.

Оставалось немногое - объявить приговор и привести его в исполнение. Чувствуя нарастающее приятное напряжение внизу живота, я взял у Ларисы линейку и слегка провел ею по вздрогнувшим ягодицам Китти, еще хранившим отчетливые следы наказания, которому она была подвергнута несколько дней назад. Они представляли собой сплошной почти сошедший на нет синяк бледно-желтого цвета. Гематомы от ударов пряжкой тоже побледнели, но все еще имели устрашающий вид, а места рассечений полностью затянулись и покрылись нежной розовой кожицей.

- Я начну с линейки, - отчетливо проговорил я, продолжая поглаживать ребристой поверхностью вздрагивающую кожу беспомощной девушки. - Ею я нанесу тебе шестьдесят восемь ударов за непокорность и неторопливость исполнения моих приказов. Надеюсь, это научит тебя в следующий раз быть проворнее. Затем я продолжу, используя новый хлыст, который ты так не хотела чувствовать на своей попке. Им ты получишь столько ударов, сколько раз закричишь во время наказания линейкой. Если вытерпишь все шестьдесят восемь ударов без криков, в чем я очень сомневаюсь, то хлыстом я тебя не трону. Как видишь, жестокость второй части наказания зависит от тебя самой.

Все три камеры уже работали, снимая происходящее. Я несколько раз взмахнул рукой, привыкая к непривычному для меня инструменту, встал чуть в стороне и сзади и приложил линейку к вздрогнувшим ягодицам Китти, выбирая место для первого удара. Китти отчаянно вильнула попкой, насколько ей позволяли стальные наручники, и это меня весьма позабавило.

Лариса пересела поближе, Тиффани замерла за объективом видеокамеры. Все было готово для начала веселого вечера. Сделав несколько замахивающихся движений, чтобы разработать руку, я с силой опустил плашмя линейку на обе вздрогнувшие половинки попки Китти. Комнату огласил звонкий хлопок, словно кто-то рядом сильно хлопнул в ладоши. Китти же не издала ни звука, только снова вильнула талией. На этот раз мне это не понравилось, и я велел Ларисе зафиксировать Китти еще более жестко. Она натянула поперек ее талии крепкий кожаный ремешок и с силой затянула его. Теперь моя жертва была почти полностью обездвижена.

Второй удар Китти перенесла так же стойко. После третьего и четвертого она лишь глубоко вздохнула, а после пятого я отчетливо расслышал скрежет зубов. Я не щадил Китти, очерчивая рукой с зажатой в ней почти метровой линейкой полный круг и с силой опуская ее точно поперек ее отчаянно сжимающихся ягодиц. Сразу же после удара на ее коже вспыхивали четко очерченные белые прямоугольники, довольно быстро наливающиеся бледно-красным цветом. Судя по всему, эффект воздействия линейки был схож с ударами ремня, только жесткая пластмасса в сочетании с ребристой поверхностью орудия наказания давала еще больший эффект. Глядя на экран телевизора, куда было выведено изображение камеры, установленной перед лицом Китти, я с удовольствием наблюдал, как после каждого удара его искажают гримасы боли. Я предположил, что она начнет кричать уже третьем десятке ударов, и одиннадцатый удар лег на ее напряженные мускулистые бедра. Судорожные дергания прикованных рук и ног показали, что я на верном пути. Я продолжил жалить быстрыми хлесткими ударами ее длинные стройные ножки, стараясь каждый раз опуститься ниже на один-два сантиметра. Юбилейный же двадцатый удар я снова направил на ее прелестные раскрасневшиеся ягодицы, и был вознагражден за это коротким стоном и последовавшим за ним всхлипом. Лицо Китти было покрыто слезами, а из прокушенной губы текла кровь. Однако позади было еще только менее трети пути.

- Рановато ты что-то капитулируешь, радость моя, - процедил я сквозь зубы и направил двадцать первый удар наискосок через обе половинки ее попки. Китти уже стонала сквозь стиснутые зубы, ее скованные руки и ноги отчаянно дергались. Следующий два удара легли крест-накрест, заставляя ее подпрыгивать, насколько позволял удерживавший ее талию ремень, и изо всех сил удерживая рвущийся из груди крик. На ее попке уже практически не было непораженного места. Особенно болезненными получались удары по только начинающим заживать следам от пряжки моего ремня. Двадцать пятый удар вышел особенно хлестким, и место недавнего рассечения начало кровоточить. Но Китти каким-то чудом удержалась от вопля, закусив губу так, что и там тоже показалась кровь. Я немного замедлил темп, позволяя ей в полной мере ощутить всю боль от каждого соприкосновения ее упругих ягодиц с жесткой пластмассой. Обратив внимание на то, что линейка хорошо гнется, я встал в изголовьи кровати и с размаху вытянул Китти вдоль ее очаровательной ножки, захватив и правую ягодицу. Вот тут-то они и испустила страдальческий вопль, я же, немного выждав, повторил то же самое и с тем же эффектом с ее левой ножкой и ягодицей.

- Тридцать, - отозвалась Лариса, с интересом наблюдавшая за происходящим. Устроив себе уютную берлогу в нашей кровати, она беззастенчиво поглаживала свое лоно, широко раздвинув восхитительно стройные и длинные ножки и давно избавившись от трусиков. - Если не замолчишь, получишь хлыстом тридцать восемь ударов.

Китти из всех сил сдерживалась, но я ее не жалел, вкладывая в свои удары почти всю силу. При каждом соприкосновении с ее раскрасневшейся кожей линейка издавала неповторимо сочный и звонкий звук, на который почти сразу же эхом отзывалась Китти. Она выла и кричала, иной раз прерываясь на момент удара, когда новая волна шокирующей боли перехватывала ей дыхание. Но она не произнесла ни слова, и ни разу ее взгляд не затуманился, предвещая потерю сознания. После сорокового удара ее руки бессильно повисли, плечи поникли, и только нижняя часть туловища продолжала судорожно дергаться. Чтобы немного разнообразить спектр ее ощущений, я направил удары чуть выше ее ягодиц на доселе нетронутую область, за что был вознагражден новой серией стонов и нечленораздельных хрипов. Надо отдать ей должное - кое-какие удары Китти все же выдерживала без крика, что, впрочем, скорее всего объяснялось тем, что она переводила дыхание. Лариса прилежно вела подсчет, чтобы потом определить количество ударов хлыстом.

Сорок шестой удар лег поперек мягко заколыхавшегося правого полушария ягодиц, и Китти взвыла так, что мой член едва не порвал штаны. Я давно чувствовал, что он нуждается в небольшом авансе, и выпустил его наружу. Тиффани тут же взяла его крупным планом, а потом снова вернула объектив камеры к созерцанию судорожно сжимающейся багровой попки Китти.

Поглаживать левой рукой член и одновременно наносить хлесткие удары правой у меня не получалось, и заключительная серия получилась более слабой. Тем не менее я, сконцентрировав свое внимание на ее мускулистых бедрах, несколько раз заставил Китти кричать на полную мощь ее голосовых связок. Каждый раз после таких моментов я выжидал не меньше полминуты, чтобы дать ей время обрести возможность полного ощущения боли. Последние восемь ударов я коварно нанес по ее розовым пяткам, заставив Китти судорожно сучить ногами. Затем я, отбросив линейку, с удовольствием посмотрел на корчившуюся привязанную красавицу с раскрасневшимися ягодицами и покрытыми аккуратными полосами бедрами, пересекавшими ее ноги вдоль и поперек. Китти продолжала глухо постанывать и отчаянно ерзать по простыне, испытывая отчаянное желание потереть ноющие ягодицы. Но я, разумеется, не собирался ей предоставить такую возможность. Вместо этого я снова взял в руки свою новую игрушку и с удовольствием коснулся ею свежевыпоротой попки девушки. Покорная моей воле, она прикрыла глаза и снова закусила губу.

- Сколько ударов она получит? - спросил я у Ларисы.

- Вообще-то тридцать один, но, думаю, для ровного счета пусть будет ровно тридцать, - ответила она.

- Согласен, - ответил я и подал знак Тиффани.

Очаровательная мулаточка поняла меня с полуслова. Зафиксировав камеру, она подошла ко мне и опустилась на колени, нежно потянув мои полурасстегнутые штаны вниз. Чтобы они нам не мешали, я переступил через них и отбросил в сторону. Губы Тиффани начали медленно и нежно ласкать мой член, постепенно наращивая темп и заставляя меня блаженно закатывать глаза. Минет она умела делать просто потрясающе, даже, пожалуй, лучше, чем Лариса. Особенно меня покорила ее способность полностью проглатывать мой двадцатипятисантиметровый шланг. Вот и сейчас она обволокла его своими теплыми пульсирующими движениями и неторопливо ласкала, пробегая по всей поверхности глотательно-вращательными движениями глотки. Время от времени она быстрым движением и со звонким чмоканьем выпускала его на волю, чтобы тут же охватить его багровую головку плотным колечком своих шоколадных губ. Я не мог долго выдержать такую ласку, и вскоре почувствовал неотвратимость момента кульминации. Тиффани тоже почувствовала это по моему участившемуся дыханию и заработала губами и язычком с удвоенной скоростью. Ее длинные ноготки впились мне в ягодицы, добавив особую пикантность происходящему, и в тот же момент я обильно излился прямо в ее широко открытый рот.

Вторая часть наказания Китти ненадолго задержалась, пока я принимал душ. Лариса и Тиффани тем временем сплелись в жарких объятиях на постели. Когда я вернулся с небрежно обмотанным вокруг бедер полотенцем, они как раз достигали кульминации в позиции 69. Тиффани была сверху, эффектно выгнув спинку. Ее прекрасно развитые мышцы гимнастки рельефно обрисовывались под нежной кофейной кожей. Ко мне сразу же вернулось возбуждение. Дождавшись, пока женщины не затихнут, испытав одновременный острый оргазм, я подошел к замершей на блаженно откинувшейся Ларисе Тиффани и решительно провел руками по ее крепкой тугой попке. Какая жалость, что мне не позволено выпороть ее! Но зато мне было доступно удовольствие иного свойства. Слегка потеребив свой твердокаменный член, я аккуратно приставил его к полуоткрытому анальному отверстию Тиффани и слегка надавил. Мулаточка страстно откинула голову и застонала, больше от возбуждения, чем от боли. Я качнул тазом, проникая дальше, положил руки на ее крепкие упругие бедра и закачался в блаженном ритме. Лариса же, видя мой работающий инструмент совсем рядом с собой, дотянулась до него своим горячим язычком и стала старательно его облизывать. Я предоставлял ей такую возможность, после каждого глубокого проникновения вынимая член полностью и потом с размаху вгоняя его назад, заставляя Тиффани раскачиваться под моими толчками. Время от времени я менял зону воздействия, с наслаждением погружаясь в ее горячее влажное лоно. Но долго так продолжаться не могло и вскоре я, крепко обхватив ее упругие груди, энергично задвигался в ее глубинах и достиг невероятно сладкой и острой кульминации. После этого я на время утратил интерес к происходящему, блаженно вытянувшись на спине в объятиях Ларисы и все еще тяжело дышавшей Тиффани.

Китти все это время беззастенчиво наблюдала за нами, и маслянистый блеск ее глаз свидетельствовал о том, что увиденное не оставило ее равнодушной. Лариса тоже заметила это, и ее взгляд в мгновение ока стал хищным и беспощадным.

- Позволь мне начать, - прошептала она, обвивая меня своими стройными ножками и целуя в губы. - Разделим причитающуюся ей сумму ударов поровну, хорошо?

Против столь веских аргументов я не мог устоять, поэтому согласился. Обняв теплое тело Тиффани, я устроился поудобнее и стал наблюдать за продолжающимся жестоким спектаклем.

- Кричи-не кричи, это тебе уже не поможет, - зловеще процедила Лариса, приближаясь к привязанной Китти и поглаживая страшный черный хлыст. Несколько раз щелкнув им в воздухе, она заставила Китти вздрогнуть. Взгляд девушки опять не отрывался от него ни на секунду, а Лариса еще и специально встала так, чтобы быть полностью в поле ее зрения.

Закончив свою "пристрелку", Лариса перехватила хлыст поудобнее и сузила глаза, выбирая на теле Китти место для первого удара. Я успел заметить, что теперь Китти прикрыла глаза, но продолжает смотреть в сторону Ларисы из под опущенных ресниц. Из уголка одного глаза выкатилась слезинка и медленно поползла по чуть вздрагивающей щеке.

Хлыст оглушительно свистнул в воздухе и с влажным сочным звуком приласкал припухшие после моей тяжелой руки ягодицы Китти. Вопреки моим ожиданиям, девушка не издала ни звука, только снова глубоко вздохнула, размеренно сжимая и разжимая кулачки. Лариса же не спешила продолжать, внимательно наблюдая за тем, как поперек пышной попки девушки загорается ярко-алый след. Затем она зашла с другой стороны и снова, как следует размахнувшись, хлестнула поперек обеих судорожно сжавшихся половинок. На этот раз Китти лишь промычала сквозь стиснутые зубы, а слезы потекли уже из обеих ее глаз.

- Решила поиграть в героиню? - иронично осведомилась Лариса. - Ну что ж, посмотрим, на сколько тебя хватит.

Третий удар лег наискосок, прочертив еще одну линию через ее левое бедро и правую ягодицу, и вырвал из ее легких полустон-полукрик. Девушка судорожно задергалась, скрипя зубами и звеня наручниками.

- А как тебе понравится вот это? - спросила Лариса, и четвертый удар лег точно на место предыдущего. Щелчок хлыста был оглушительным, но и Китти взвыла не менее громко. Ее плечи начали сотрясаться от рыданий, а все тело охватила мелкая безостановочная дрожь. В этот момент Тиффани, увидев, как мой член снова начал медленно подниматься, начала ласково поглаживать его своими нежными пальчиками.

Пятый удар Лариса направила на менее пораженные бедра Китти, и наша гордая красавица снова сдержала рвущийся из груди крик. Зато шестой с размаху опустился на ее многострадальную попку, поразив весьма уязвимое место в самой нижней ее части. Китти снова очаровательно заохала, извиваясь, насколько позволяли оковы. Лариса жалила ее короткими хлесткими четко выверенными ударами, размахиваясь на полный разворот руки и следя за тем, чтобы хлыст опускался на роскошное тело Китти всей своей рабочей поверхностью. Ягодицы Китти уже пересекали длинные, на глазах распухающие рубцы, некоторые начинали кровоточить. После десятого удара Лариса резко взвинтила темп, и Китти уже кричала, не переставая, на вдохе и на выдохе. Последний пятнадцатый удар Лариса со свойственной ей жестокой изобретательностью сделала особо мучительным, направив его наискосок через обе половинки ягодиц, с оттяжкой в сторону бедер, тем самым перечеркнув почти все нанесенные до этого.

Китти продолжала выть от невыносимой боли, терзавшей ее попку, даже когда Лариса отошла от нее, оставив для меня хлыст на журнальном столике. Я же размышлял, заканчивать ли с Китти или оставаться на кровати в сладком плену теплых пальчиков Тиффани. Но желание опробовать столь эффективный инструмент самому победила, и я сжал в руке еще теплую рукоятку хлыста.

Ягодицы Китти медленно приобретали багрово-синюшный оттенок. Многочисленные полосы пересекали их во всех направлениях. Некоторые особо жестокие удары хлыста оставили извивающиеся следы на ее талии, боках и даже на передней стороне бедер. Израненная кожа влажно поблескивала от пота и сукровицы. Решив немного освежить ее ощущения и разнообразить свои, я принес ведро холодной воды и щедро окатил ее попку и бедра. Китти застонала от неподдельного облегчения. Холодная вода облегчила боль, но создала новую почву для моих дальнейших экспериментов.

В отличие от Ларисы, я не стал особо мучать ее ожиданием начала заключительного акта нашего развлечения, и сразу же хлестнул хлыстом строго параллельно ее влажно поблескивающим ягодицам. Во все стороны разлетелись брызги воды, а воздух прорезал очередной вопль. Теперь характер ее криков изменился - Китти вопила, уже не сдерживаясь, на полную мощь голосовых связок, а в перерывах между ударами ласкала мой слух подвываниями и всхлипами. Несомненно, она очень страдала. После довольно неслабых ударов Ларисы ее попка представляла собой почти сплошную открытую рану, и теперь я был вынужден больше внимания уделять бедрам. Два раза мне удалось, воспользовавшись тем, что она отчаянно сучила ногами, особо удачно полоснуть по внутренней стороне ее прелестных ножек, исторгая из ее груди животные вопли. Хлыст мне нравился все больше и больше, и я даже немного расстроился, что попробовать его на попке Ларисы смогу только после окончания ее беременности. Но передо мной лежала Китти, и я продолжил с не меньшим удовольствием подвергать ее ягодицы жесткому массажу. Повторяя опыт с линейкой, я зашел ей за спину и с размаху вытянул хлыстом вдоль ее очаровательной ножки. Хлыст лег на ее нежную кожу почти всей своей поверхностью, оставив на ней сначала почти незаметную полосу длиной сантиметров в восемьдесят. Китти, уже забыв о всякой гордости, плакала навзрыд и продолжала безуспешные попытки вырваться из стальной хватки четырех наручников. Ее рыдания прерывались лишь в момент нанесения очередного удара и сменялись отчаянными воплями. Я же настолько увлекся созерцанием ее мучений, что сбился со счета и вопросительно взглянул на Ларису.

- Еще четыре, - сказала она, с интересом наблюдая за происходящим.

Теперь Китти начинала кричать еще до момента нанесения удара. Их я намеренно делал особо жестокими, вкладывая в них практически всю свою силу, но стараясь выбирать на попке и бедрах Китти наименее пострадавшие места (поскольку нетронутых уже не было). Каждый удар сопровождался такими истошными воплями, что даже у меня кровь стыла в жилах, а Тиффани испуганно вздрагивала за объективом телекамеры. Именно этим объяснялся тот факт, что на финальных кадрах этой сцены изображение прыгало во все стороны.

Китти стонала и извивалась еще долгое время после того, как я тщательно прополоскал хлыст в теплой воде и, аккуратно свернув, убрал обратно в футляр. Следующий раз я решил применить его не раньше чем через неделю - Китти нужно было время, чтобы отойти от полученной сегодня трепки. Но судьбе было суждено рассудить иначе. Тиффани, словно зачарованная, наблюдала за извивающимся от невыносимой боли телом Китти, и не заметила, как ее ножка запуталась в проводе от видеокамеры. Потом она сделала шаг, другой, провод натянулся и потянул за собой видеокамеру, угрожающе зашатавшуюся на штативе. Я уже собрался крикнуть и привести ее в чувство, но словно по наитию свыше передумал. Тиффани же продолжала двигаться, как при замедленной съемке. Из состояния ступора ее вывел лишь оглушительный грохот упавшей видеокамеры. Все, кроме меня, вздрогнули от неожиданности.

Последовавшая за этим немая сцена была восхитительна. Смесь негодования и возмущения на лице Ларисы постепенно сменились злорадной улыбкой. Китти, постепенно пришедшая в себя, тоже проявляла заметный интерес к происходящему. Тиффани же прижала руки к губам, как нашкодившая школьница, и с ужасом смотрела на разлетевшиеся по полу осколки дорогого объектива. Я же, решив сыграть роль рассердившегося хозяина, напустил на себя свирепый вид и рявкнул на всю комнату:

- Ах ты стерва!!! Ты знаешь, сколько она стоит?

Перепуганная Тиффани стала что-то лепетать про компенсацию и даже про отказ от части обещанных ей денег, но я решил ковать железо, пока горячо. Свирепо схватив Тиффани за руку, я вывел ее в коридор, прижал к стенке, обхватил ладонями ее перепуганное, залитое слезами кукольное личико и негромко, но внятно сказал:

- Ты не просто испортила дорогую вещь, ты еще и испортила замечательную видеосъемку и не позволила мне сполна насладиться поркой Китти. Поэтому завтра утром ты займешь ее место. А ночь проведешь взаперти. За это время я предлагаю тебе придумать наказание для самой себя. С учетом моих вкусов, разумеется. Думаю, ты за все это время сумела их неплохо изучить.

Теперь миндалевидные глазки прелестной мулаточки наполнились, помимо слез, еще и страхом, но мне показалось, что в них на мгновение промелькнуло и возбуждение. Я и сам не на шутку завелся, предвкушая завтрашнее развлечение с этой красоткой, чья попка и бедра еще ни разу не чувствовали ласки розги или ремня. Не давая ей опомниться, я сильнее сжал руками ее плечи и добавил:

- Только учти, сладкая, что если предложенное тобой наказание покажется мне недостаточно суровым, я его удвою, а то утрою. Так что прояви фантазию!

Я запер Тиффани в пустующей комнате, где была спартанская обстановка, а на окне была массивная решетка. Под дверь я просунул лист бумаги и ручку. Лариса тем временем отвязала Китти и еще заставила ее прибрать в комнате. После этого мы с Ларисой отправились в душ, где долго и сладко делали друг другу массаж, после чего она своими умелыми губками и язычком сняла остаток моего возбуждения. Когда я нес Ларису в заранее расстеленную кровать, из под двери в комнату Тиффани пробивался слабый свет. Красотке явно предстояла бессонная ночь. Я же в эту ночь спал как никогда крепко, сжимая в объятиях теплое нежное тело любимой жены и чувствуя ее размеренное дыхание на своей коже.

2

Утром следующего дня я после посещения туалета и душа первым делом навестил своих прекрасных добровольных пленниц. Китти спала беспробудным сном, лежа на животе и выставив из под одеяло свою темно-багровую попку. Рядом стоял таз с водой и свернутое полотенце - по всей видимости, она пыталась успокоить последствия жгучих поцелуев моего хлыста с помощью ледяных компрессов.

Тиффани уже (или еще) не спала. На столике перед ней лежал исписанный лист бумаги. По всей видимости, задание придумать наказание для самой себя, при этом угодить мне и не обречь себя на слишком сильные страдания оказалось непростым, потому что многое было перечеркнуто.

- Жди, я скоро приду, - подбросил я Тиффани пищу для размышлений и понес лист в постель к Ларисе. Свернувшись калачиком в моих объятиях, она стала внимательно изучать его. Я заглядывал через ее плечо.

Результаты долгих ночных раздумий Тиффани было следующими: сначала она написала, что заслуживает 10 ударов ремнем и 10 - тем самым хлыстом, которым я вчера охаживал Китти. Затем она исправила 10 ударов ремнем на 20, а хлыстом - на 15, добавив еще и связывание как обязательное условие. После этого она все перечеркнула и составила следующую программу - по пять ударов тремя предметами на ее выбор, по четыре - на мой и по четыре - на выбор Ларисы. Этот вариант сразу же понравился Ларисе, она только предложила увеличить количество ударов и добавить к экзекуторам еще и Китти, которой явно было несладко после вчерашнего и которая едва ли отказалась бы от возможности отыграться на ком угодно.

Следующий вариант Тиффани был зачеркнут, но мы все равно ознакомились с ним: 20 (сначала тоже было 10) ударов широким ремнем и столько же - широкой деревянной доской, которую мы ей как-то демонстрировали. При этом она должна была иметь право дважды останавливать наказание не более чем на пять минут. Ниже оговаривалось условие, что все эти удары должны наноситься только ниже талии и выше колен.

Последний вариант наказания предусматривал наказание розгами. Судя по тому, что он был написан позже других, мы с Ларисой пришли к выводу, что больше всего Тиффани боится именно этого, и поэтому изучили его предельно внимательно. Площадь воздействия розгами Тиффани расширила на все тело, но предложила смехотворно малое количество ударов - всего 15.

На обратной стороне листа была представлена компромиссная программа, которая изрядно нас с Ларисой повеселила. Тиффани предлагала избавить ее от телесного наказания, обязуясь до окончания беременности Ларисы (соответственно, до конца заключенного с ней договора) выполнять все работы по дому, ходить в магазины и по любым другим поручениям, продолжая исполнять все мои сексуальные запросы и при этом отказываясь от платы за все оставшиеся месяцы. Предложение, конечно, было более чем заманчивое, если, конечно, не учитывать того, какой восторг и возбуждение вызывала у меня одна лишь мысль о том, как я подвергну ее роскошное смуглое тело стриптизерши и танцовщицы страстным укусам ремня или розги (а еще лучше - и того, и другое).

Разумеется, все предложенные Тиффани варианты годились лишь для детских игр начинающих садомазохистов, поэтому мы с Ларисой существенно развили один из них - наказание тремя предметами на выбор каждого из нас, включая Китти. Уточнение деталей было решено не откладывать в долгий ящик и начать сразу после завтрака.

Китти во время завтрака так и не присела на предложенное ей место, поев стоя. Я заметил, что она не одела трусики, и ее ягодицы прикрывала лишь прсторная юбка. Тиффани, явно стремясь задобрить нас, проявляла чудеса рвения, выполняя обязанности официантки. Но ее энергия существенно поубавилась, когда мы посвятили ее в свой план. Китти же, наоборот, воспрянула духом и стала ощупывать стройную фигурку Тиффани плотоядным взглядом.

После завтрака все мы разместились в гостиной. Лариса попросила меня принести все орудия наказания, которыми мы располагали. Тиффани провожала меня полным растерянности взглядом. Она еще не знала, что ей уготовано, а мы не спешили посвящать ее в свои планы. Я намеренно не торопился, аккуратно снимая со стен и вынимая из специальных футляров многочисленные широкие и узкие, крученые и обычные ремни, хлысты всех сортов и размеров, искусственные розги, плетку-девятихвостку, фаллоимитаторы разных калибров, и даже неизвестно откуда взявшиеся резиновую дубинку и старый, свернутый жгутом, телевизионный кабель. Все это я сложил в большой картонный ящик из под телевизора и выволок его в гостиную. Лариса тем временем уже приготовила большой журнальный столик, на который я и стал выкладывать все принесенные приспособления. Глаза Тиффани заволокла пелена страха, она стала что-то лепетать, но в дело неожиданно для всех вмешалась Китти. Несколько раз прикрикнув на нее и не добившись ожидаемого эффекта, она вдруг влепила ей звонкую оплеуху и встала у нее за спиной, держа руки на плечах и не позволяя встать. Лариса только одобрительно кивнула и снова, облизывая свои пухлые губки, стала наблюдать за появлением многих так хорошо знакомых ей и некоторым частям ее тела предметов.

- Итак, всего тебе предстоит почувствовать на себе девять разнообразных предметов, - начал я, небрежно помахивая длинной упругой розгой, рассекавшей воздух с почти незаметным человеческому глазу скоростью. - Думаю, нам стоит разнообразить твое наказание тем, что количество ударов каждым из них ты будешь выбирать сама. С помощью обыкновенного шестигранного кубика, - в моей второй руке появился кубик для игры в кости. - Сейчас, по мере того, как мы будем выбирать себе орудия наказания, ты будешь кидать кубик. Количество выпавших цифр и будет соответствовать количеству ударов.

- Думаю, если выпадет единица, это будет несерьезно, - добавила Лариса, - поэтому в этом случае пусть бросает снова, и зарабатывает себе от одиннадцати до шестнадцати ударов.

- Ты поняла, цветная стерва? - подытожила Китти, больно вцепившись своими крепкими пальцами в плечи мулаточки. Тиффани только всхлипнула.

- Тогда начнем, - сказал я и включил как нельзя более подходящую к таким случаям электронную техно-музыку группы "Yello". Первое право выбора принадлежало мне, и я остановил свой выбор на длинной розге из ствола бамбука. У основания она немного уступала толщиной моему немаленькому члену, далее постепенно сужалась, но на протяжении примерно сантиметров шестидесяти ее окружность была не меньше, чем палец взрослого мужчины. Тиффани, увидев ее, только глубоко вздохнула, понимая, что все уговоры могут привести только к еще большему ужесточению наказания, и дрожащими пальчиками покорно кинула кубик на стол. Выпала пятерка. Я кивнул Ларисе, и она сделала пометку в своем блокнотике. Китти при этом нехорошо ухмыльнулась.

Вторым я выбрал самый широкий ремень из всего своего арсенала. Его ширина превышала восемь сантиметров, а высококачественная жесткая коричневая кожа ласкала слух приятными поскрипываниями. Тиффани, не отрывая взгляд от жуткого ремня в моих руках, неуверенно кинула кубик на стол и он победоносно высветил цифру "6". Едва увидев ее, Тиффани в отчаянии закрыла свое личико руками. Китти же ласково похлопала ее ладошкой по щеке.

- То ли еще будет, - многообещающим тоном сказала она.

Третьим я взял новый хлыст, которым истязал вчера тело Китти. Глаза последней при этом одобрительно сузились. Но она не смогла сдержать разочарования, когда Тиффани выбросила всего два очка.

Лариса превратила процедур выбора орудия наказания в целое шоу. Она не спеша перебирала лежавшие на столике жуткие предметы, поочередно брала каждый из них, примеряя к своей руке, при этом не забывая поглядывать на Тиффани. Девушка нервно кусала губы, пальцы ее дрожали. Наконец она не выдержала и выронила кубик.

- Рановато, красавица, я ведь не сделала свой выбор, - насмешливо протянула Лариса. - В ее глазах зажглась радость, когда она увидела, что на подкатившемся к ее стройным ножкам кубике выпала цифра "1". - Что же, бросок все равно был удачен, - добавила она, возвращая Тиффани кубик. - Брось-ка его еще раз, - властным тоном сказала она, выбрав наконец для себя длинную и плоскую деревянную доску овальной формы с удобной рукояткой.

Тиффани послушно повиновалась и приглушенно простонала, когда вращающиеся грани остановили свое движение, а вверху победоносно вырисовалась шестерка.

- У тебя счастливая рука, - заметила Лариса, откладывая в сторону доску и снова сосредоточив свое внимание на моих любимых игрушках. Вторым она выбрала узкий кожаный крученый ремень средней длины, окаймленный тонкими полосками блестящей проволоки. Сильный удар таким ремнем мог рассечь кожу до крови. Тиффани, закусив губу, бросила кубик, и не смогла сдержать радости, увидев, что ей выпала цифра "3".

- Ты напрасно радуешься, - заметила Лариса, выбирая третьим орудием специально укороченный ремень с рельефной стальной пряжкой на конце. - Вот от этой игрушки у тебя прорежется такой голосок, о котором ты и не подозревала.

Но Фортуна была по-прежнему благосклонна к Тиффани, и ей выпало получить всего лишь два удара пряжкой.

Теперь была очередь Китти. Она, не слишком грациозно обогнув диванчик, за спинкой которого простояла все это время (видимо, ощущались последствия вчерашнего вечера), подошла к столику. Судя по тому, как она уверенно выбрала зловещий черный свернутый телевизионный кабель, в его пользу она давно сделала выбор.

- Ты уж постарайся меня не разочаровать, - почти ласковым тоном обратилась она к Тиффани. - Учти, что если мне выпадет маленькое число, я буду стараться изо всех сил.

Тиффани послушно кивнула, как будто от нее что-то зависело, и бросила кубик. Выпала четверка.

- Видимо, по-хорошему ты не хочешь, - вздохнула Китти, - ну что ж...

С этими словами она выбрала идеально сбалансированную плетку-девятихвостку. При самых сильных ударах она могла оставлять на теле рваные раны, и я внутренне вздохнул с облегчением, когда Тиффани опять выбросила всего три очка.

Китти выглядела расстроенной, как ребенок, не увидевший по телевизору обещанного мультфильма. Повернувшись ко мне, она спросила:

- Что-то здесь все такое искусственное! Можно я выберу в качестве третьего предмета настоящий прут? У вас во дворе такая береза растет!

Я расплылся в улыбке, потому что сам недавно запоздало подумал о том, что неплохо было бы выбрать для себя вместо бамбуковой розги натуральный прут с березы или ивы. Но наблюдать, как им высечет дрожащую девушку Китти, будет почти так же приятно. Тем более что она здорово не в духе из-за выпадающего ей небольшого количества ударов.

Китти вернулась довольно быстро, принеся целый пучок длинных прутьев, чуть тронутых свежей утренней росой. Деловито посвистывая и время от времени морщась от прикосновения юбки с своим распухшим ягодицам, она быстро отобрала несколько самых длинных и толстых, некоторое время придирчиво разглядывала каждый из них, после чего выбрала из них один, не самый длинный, всего около пятидесяти сантиметров, но весьма толстый. Его она и положила рядом с выбранными ею проводом и плеткой. Остальные же со словами "может, когда-нибудь для меня сгодятся" она воткнула в пустую вазу для цветов. После чего подошла к Тиффани и приблизила свое лицо с раздувающимися, как у почуявшей свою добычу гончей, ноздрями вплотную к ней.

- Если ты снова выбросишь двойку, тройку или четверку, мне хватит любого такого количества ударов, чтобы разрезать ими твою цветную задницу на две части, - еле слышно прошипела она. - Это я тебе гарантирую.

Неожиданно для своего незавидного положения Тиффани проявила характер и протянула ей кубик.

- Если ты такая умная, то сама и бросай, - неожиданно твердым голосом сказала она.

Китти даже опешила от такого высказывания, но я вовремя разрядил обстановку, велев Китти успокоиться, а Тиффани - бросать кубик. На этот раз удача от нее отвернулась, и выпала единица. Китти победоносно улыбнулась, по лицу же Тиффани стала разливаться бледность. Даже выпавшая двойка, свидетельствовавшая о том, что свежесрезанным березовым прутом она получит 12 ударов из 16 возможных, не смогла ее утешить.

- Ну что же, уважаемые дамы, разбирайте свою амуницию и добро пожаловать в комнату наказаний, - галантно пригласил Китти и Ларису я, а сам властно взял под руку Тиффани и рывком поставил на ногу. - И тебя тоже. Без тебя мы, пожалуй, не обойдемся.

Когда-то сделанная по моему спецзаказу дыба была приготовлена еще со вчерашнего дня. По иронии судьбы, Тиффани не так давно протирала ее от пыли, готовя ее для Китти. Тогда она и не подозревала, что первой, кому суждено корчиться и кричать на ней, станет вовсе не Китти, а сама она. Тиффани же и настраивала стоявшие перед дыбой и позади нее две видеокамеры. Теперь все плоды ее труда обернутся против нее же.

- Раздевайся! - приказал я, кивнув Ларисе. Она включила одну видеокамеру и направила ее объектив на стоявшую с опущенной головой девушку. Вторая была заранее поставлена так, чтобы в поле ее зрения попадала только дыба.

Тиффани стала послушно раздеваться. Процесс занял много времне больше минуты, потому что одето на ней было не так уж много. Платье скользнуло вниз и бесформенной массой упало к ее шикарным длинным и стройным ногам. Пальцы уверенным, но скованным движением скользнули за спину, нащупывая застежку лифчика. Тело профессиональной исполнительницы стриптиза привычно отозвалось на привычное движение, начав слегка покачиваться в такт доносившейся из гостиной музыке. Бретельки шикарного белого лифчика эффектно спустились вниз по плечам, задержавшись на локтях, и тут же слетели вниз вместе с двумя поддерживающими грудь чашечками. Все произошло довольно быстро, но это можно было объяснить - сейчас все сознание Тиффани было заполнено ожиданием неотвратимой боли, и ей было не до танцев.

- Трусики долой, - велел я.

Тиффани завела пальцы за тонкие белые трусики, прекрасно обрисовывавшие ее в меру полные упругие светло-кофейные ягодицы, и потянула полупрозрачную ткань вниз. Полные бедра помешали сделать это быстро, и пару раз Тиффани очень эффектно извернулась, помогая себе винтообразными движениями своего роскошного тела. Несмотря на то, что всего час назад мы с Ларисой дважды занимались любовью, я снова почувствовал приятное оживление визу живота.

Отбросив в сторону одежду Тиффани, я и Лариса подвели ее к наклонной подвижной плоской доске и уложили ее. Мягко щелкнул стальной ошейник, фиксируя ее голову. Преодолевая сопротивление рук, мы развели их по обе стороны и тоже защелкнули в стальных зажимах. Теперь тело Тиффани повторяло форму креста. Приказав ей раздвинуть свои прелестные дрожащие ножки, мы зафиксировали и их. Теперь все было готово к началу нашего так неожиданно свалившегося нам на голову развлечения. Лариса внесла в подготовленную мизансцену два заключительных штриха, перенацелив одну видеокамеру на испуганное личико Тиффани и подложив под ее пышные ягодицы большую подушку, тем самым заставив их еще больше оттопыриться вверх.

- Ну, кто первый? - спросила Лариса, заводя сама себя и всех присутствующих, поскольку все роли были распределены заранее.

- Думаю, что сначала разминайся ты, - ответил я, - потом мы дадим слово Китти, ну а заключительную часть наказания должен проводить самый сильный, то есть я.

При этих словах Тиффани содрогнулась всем телом.

- К тому же мне выпало самое меньшее количество ударов, - с чувством глубокого сожаления добавил я.

Лариса, покачивая бедрами, подошла к сжавшейся в ожидании начала жестокого наказания Тиффани и нежно коснулась рукой ее нежной кожи, провела выше, от бедра к маняще приподнятым ягодицам и еще выше, наслаждаясь плавными изгибами ее тела и бархатистостью кожи. Потом она, отняв руку, нетерпеливо щелкнула пальцами, и Китти поспешно протянула ей первое орудие, прикосновения которого должна была сполна ощутить сегодня прелестная попка Тиффани - широкая плоская доска. Она несколько раз приложила ее к ягодицам девушки, примериваясь, как и под каким углом припечатать ее к этим очаровательным овалам. Тиффани каждый раз легонько вздрагивала и нервно сжимала кулачки. Наконец, хорошенько рахмахнувшись, Лариса под прямым углом с силой припечатала доску точно поперек содрогнувшейся прелестной нежной попки девушки. По комнате разнесся звонкий хлопок. Тиффани коротко взвизгнула на вдохе и тут же умолкла, отчаянно завиляв талией, насколько ей позволяли это сделать пять цепко державших ее зажимов. Лариса тем временем, почти не целясь, вновь с размаху опустила доску на ягодицы Тиффани. На этот раз девушка громко вскрикнула и рванулась всем телом.

- На твоем месте я бы поберегла дыхание, - посоветовала Лариса. - Это ведь только разогрев.

Третим ударом она поразила левую половинку попки Тиффани, но юная мулаточка вняла ее совету и удержалась от крика. Впрочем, удары пока шли не слишком сильные: Лариса только подготавливала почву для дальнейших орудий. Обе половинки получили еще несколько ударов средней силы, и Тиффани перенесла все их без стонов. О ее страданиях можно было судить лишь по подергиваниям рук и крупным каплям пота, вытекавшим из втянутой ложбинки между двумя прелестными овалами ее попочки.

Очередной удар снова лег поперек обоих половинок, и был гораздо сильнее всех предыдущих. Тиффани отчаянно закричала и снова задергалась в безжалостной стальной хватке нашей дыбы. Следующий приласкал ее роскошные бедра, вызвав судорожные сокращения икроножных мышц и новую серию воплей. Оставалось еще два удара. Лариса снова помучала Тиффани, несколько раз прикладывая доску к ее попке и бедрам, после чего нанесла один быстрый удар чуть выше колен, а второй - чуть ниже талии. Одна девятая часть наказания Тиффани была позади.

Покраснение и распухание, неизбежные спутники шестнадцати не очень слабых ударов плоской деревянной доской, были почти незаметны на кофейной коже Тиффани, и она выглядела так же красиво и сексуально. Мой член уже давно был на свободе, но обе вошедшие в ранг палачей женщины не обращали на меня ни малейшего внимания, наслаждаясь беспомощностью своей жертвы.

Лариса взяла второе выбранное ею орудие - узкий кожаный ремень длиной сантиметров шестьдесят. Он был сделан из нескольких полосок кожи, переплетенных между собой, что усиливало его и без того мучительный удар. Вделанные в них кусочки проволоки делали его поистину дьявольским изобретением. Тиффани должна была получить этим ремнем три удара. Лариса пронесла его перед расширенными глазами Тиффани, чтобы она как следует рассмотрела, что ее ждет, после чего встала сбоку и чуть сзади и несколько раз щелкнула им в воздухе. Попка Тиффани каждый раз конвульсивно сжималась, словно она уже почувствовала на ней его рассекающее прикосновение. Наконец Лариса отвела руку назад и смачно вытянула Тиффани поперек ягодиц с оттяжкой в сторону нежной кожи верхней части бедер. Почти сразу за его оглушительным свистом последовал первый по-настоящему громкий крик. В нем смешались боль, страх и безысходность. Через всю попку Тиффани быстро разгорался длинный темный след жестокого удара. Лариса же, подождав, когда закончится непроизвольное дергание нижней части тела, снова с размаху опустила страшный ремень на содрогнувшиеся ягодицы девушки. Второй след пролег немного выше первого, а кончик ремня на излете впился в правый бок, разорвав нежную кожу. Тиффани снова истошно завопила, ее кулачки на мгновение разжались, показав так хорошо знакомые мне следы от ногтей на ее ладошках, похожие на маленькие полумесяцы. На этот раз Лариса не стала дожидаться окончания стенаний Тиффани и нанесла ей третий удар, выбрав нижнюю часть ягодиц. Плоть мягко колыхнулась, а от криков у меня даже заложило уши. Тиффани очень страдала, и в криках выплескивалась наружу вся ее боль и отчаяние.

Ларисе оставалось дать ей еще два удара пряжкой. Мы нечасто практиковали такой крайний вид порки, поэтому укороченный ремень с большой стальной пряжкой появлялся на свет лишь в особо торжественных случаях, и то, почти всегда им пользовался я. Тем не менее Лариса взяла его в руки довольно уверенно. Тиффани она его показывать не стала, возможно, не желая, чтобы у нее раньше времени началась истерика, возможно, по каким-то иным причинам. Прелестной мулаточке оставалось только тупо смотреть расширенными глазами в стену прямо перед собой и прислушиваться к звукам около своей многострадальной попочки.

Теперь Лариса встала не сбоку, а позади Тиффани, так что первый удар лег на ее оттопыренную попку почти под прямым углом. Увесистая стальная пряжка впилась в нежную кожу ее правой половинки точно по центру со звуком, напоминающим удар боксерской перчатки по торсу соперника, оставив на нежной коже затейливый узор. Тиффани взвыла так, что у меня заболели уши, и разразилась жутким воем. Лариса же невозмутимо сместилась чуть влево и повторила удар снова, на этот раз поразив вторую половинку. Теперь на обеих половинках прелестной попки зашедшейся в крике девушки медленно разгорались две багровые отметины. Кое-где по их краям лопнула кожа, и из образовавшихся трещинок сочились, постепенно набухая, капельки крови. Кровь стекала и по ее правому боку, задетому длинным размашистым ударом ремня.

Следующей в очереди была Китти. Глаза ее пылали недобрым огнем, когда она взяла в руки жуткую плетку-девятихвостку и подошла к беспомощной Тиффани. С улыбкой она выслушала сбивчивые просьбы о пощаде, которые Тиффани едва произнесла из-за одолеваюших ее судорожных всхлипываний. Улыбка не исчезла с ее лица и в момент нанесения первого из трех ударов, который был страшен. Отведя руку на максимально возможное расстояние вбок и назад, Китти обрушила на беззащитную и уже заметно припухшую попочку Тиффани сильнейший удар. Все девять тонких кожаных ремешков с сочным звуком хищно впились в нежную плоть. Мягкая часть ягодиц колыхнулась, как желе, и в какой-то момент мне показалось, что сейчас она оторвется. Тело Тиффани вытянулось в струнку, она широко открыла ротик, но не издала ни звука, парализованная немыслимой болью. Через всю ее попку пролегли новые глубокие раны, быстро наливающиеся красным. Не давая времени своей жертве опомниться, Китти с не меньшей силой хлестнула ее снова. На этот раз девять безжалостных ремешков с отвратительным чавканьем впились в ее обнаженную спинку немного ниже лопаток, оставив на нежной коже длинные извивающиеся следы. Шея Тиффани судорожно дернулась, а неожиданно разжавшиеся пальцы стали дрожать мелкой безостановочной дрожью. Из ее горла вырвался только нечленораздельный хрип, глаза вышли из орбит. Она испытывала дикую боль на пределе человеческих возможностей. Китти же определенно не собиралась ее щадить, и третий последний удар плеткой опоясал ее тонкую талию кровавым поясом, сотканным из девяти тонких, местами переплетающихся, полос. Кончики ремешков, закрученные в виде твердых кожаных шариков, причиняли Тиффани ненамного меньшую боль, чем стальные наконечники, обычно применяющиеся на подобного рода инструментах, зато намного снижали вероятность травматизма.

Ларисе пришлось отобрать у Китти плетку, потому что та, увлекшись, уже собиралась нанести Тиффани четвертый удар. Наказываемая постепенно приходила в себя, но разгорающаяся жгучая боль от жестоких ударов пряжкой и плеткой заставляла ее выть нечеловеческим голосом. Китти же тем временем раскручивала телевизионный кабель. В длину он был метров пять, и она, размотав его полностью, свернула для удобства вчетверо. Таким образом, теперь его "рабочая поверхность" состояла из четырех проводов, каждый примерно толщиной с мой палец. Проявив жестокую смекалку и изобретательность, Китти взяла кабель за самый конец, тем самым увеличив его размах и соответственно - силу удара и снова заняла место позади тихо всхлипывающей Тиффани. Несколько раз взмахнув свернутым проводом, словно ковбой, собирающийся набросить лассо на строптивого жеребца, она с силой хлестнула Тиффани по бедрам. Вернее, только попыталась это сделать. Одно из окончаний провода выскользнуло из ее руки, и все сплетение тут же разрушилось, так и не достигнув тела жертвы. Китти тут же потянула провод назад и снова начала сматывать его.

- Этот удар не засчитывается, так ведь? - с надеждой спросила она меня.

- Засчитывается, - отозвался я. - У Тиффани тоже есть права. Она не виновата в том, что ты промахнулась.

Китти что-то пробормотала себе под нос и вновь отвела руку назад. На этот раз удар получился, толстый кабель звучно лег поперек весьма увеличившихся и потемневших ягодиц Тиффани, она, разумеется, взвыла, но уже без прежней муки в голосе, из чего я сделал вывод, что кричит она скорее от страха, чем от боли. Кабель имел только большие размеры и устрашающий вид, а боль от его удара, даже нанесенного с расстояния более полутора метров, была невелика. Китти еще не научилась различать такие нюансы, и с нескрываемой радостью нанесла Тиффани оставшиеся два удара, метя по ее роскошным и еще относительно нетронутым бедрам.

Настала очередь толстого березового прута, по совету Ларисы все это время размокавшего в цветочной вазе. Китти нежно коснулась им исхлестанной попочки Тиффани, провела вдоль линии позвоночника, погладила им лопатки, плечи и даже шею девушки. Мулаточка испуганно втянула голову в плечи и попыталась сжать ноги, насколько ей это позволяли стальные зажимы. Китти привели в восторг эти наивные попытки спастись. Резко отняв прут от ее тела, она несколько раз со свистом рассекла воздух, примеряя его к своей руке, а затем уже без малейшего промедления нанесла сильнейший рассекающий удар через нижнюю часть прелестной попки Тиффани. Результат превзошел все ожидания. Девушка взвыла на полную мощь голосовых связок и рванулась вверх, так что вся дыба затряслась. Китти тут же, не давая ей опомниться, с разворота хлестнула ее снова. На этот раз прут поразил еще более уязвимую верхнюю часть бедер, от чего Тиффани разразилась отчаянными криками и мольбами остановиться. Китти только злорадно улыбнулась, и третий удар лег точно по центру попки. Руки Тиффани конвульсивно сжимались, она уже не умоляла о пощаде, а просто кричала на одной высокой вибрирующей ноте, прерываясь лишь для того, чтобы набрать воздух. Жестокие свистящие удары впивались в ее нежную распухшую кожу один за другим, поражая не только ягодицы, но и спинку и бедра. Но продолжалось это не более минуты, потому что Китти быстро исчерпала свой лимит из двенадцати ударов. Она разошлась не на шутку, и Ларисе снова пришлось отобрать у нее прут, уже занесенный для следующего удара.

Тиффани вырывалась из безжалостных стальных оков так, словно от этого зависела ее жизнь, не переставая вопить и плакать навзрыд. Прямо на глазах ее попка покрывалась новыми быстро вспухающими рубцами, одно лишь прикосновение к которым вызывало невыносимую боль. Китти постаралась на совесть, и я почувствовал, что продолжать наказание будет слишком даже для практикующихся в моем доме развлечений. Поэтому я великодушно простил Тиффани ее проступок и снял с нее оставшуюся треть наказания, которую должен был выполнить собственноручно. Но она продолжала выть, подобно раненому животному, и я не был уверен, что Тиффани слышит меня. Давая возможность прийти ей в себя, я оставил ее наедине с Ларисой, а сам увлек сияющую Китти в коридор, где поделился с ней мыслью, которая только что пришла мне в голову.

- Ты слишком сильно наказала Тиффани, радость моя, - сказал я, внимательно глядя в ее глаза и наблюдая, как радость последовательно вытесняется сначала изумлением, потом - недоумением, которое, в свою очередь, уступает место страху. - поэтому я переношу ту часть наказания, которой я должен был подвергнуть ее, на тебя.

- Черта с два! - возразила мне Китти, вновь заставив меня оцепенеть от ее наглостью.

Я с наслаждением схватил в кулак ее короткие черные волосы повыше затылка и заставил откинуть голову назад.

- В этом доме я решаю, что и с кем делать, понятно?

Китти промахнулась всего на пару сантиметров, и ее кулак весьма болезненно вонзился мне в бедро. Почти сразу же я получил коленкой в низ живота, но главному персонажу опять-таки повезло. Тем не менее перед глазами у меня на мгновение все поплыло, и сильный толчок в грудь я уже не ощутил. Когда я открыл глаза, перед ними уже не было Китти, а был только потолок. До моего слуха донесся лишь быстрый удаляющийся топот ног.

Я с проклятием перевернулся, потряс головой, восстанавливая координацию, и рванулся в погоню. Меня сжигал стыд: где это видано, чтобы девушка, пускай и тренированная, но уступающая мне по весу раза в полтора, а по силе - как минимум вдвое, уже не в первый раз отправляет меня на свидание с полом собственного дома! Уязвленное мужское самолюбие жаждало немедленной мести, и я пробежал по коридору в рекордно короткое время. Китти уже возилась с дверным замком, нервно дергая так невовремя заевший ключ.

Я победно рванулся вниз по лестнице. Китти прижалась к двери спиной и выставила перед собой руки с хищно уставившимися на меня длинными ногтями, покрытыми ярко-красным лаком. Она выглядела так устрашающе, что я инстинктивно замер.

- Ставлю двадцатку на Китти, - донесся сверху чуть насмешливый голос Ларисы. Облокотившись о перила, она с интересом наблюдала за нами.

- В таком случае ты проиграла, - ответил я, не отводя взгляд от Китти и постепенно приближаясь к ней. Когда нас разделяло не более метра, она сделала обманное движение одной рукой. Я отпрянул, а она, сделав шажок вперед, вытянула вторую руку и едва не зацепила мое лицо кончиками своих ногтей. Мои щеки овеял легкий ветерок, но я успел поймать уходящую в сторону руку, и ловким движением притянул непослушную девушку к себе. Второй рукой она хотела влепить мне пощечину, но я был начеку, увернувшись и заломив пойманную руку повыше. Китти застонала.

- Ну что, хватит с тебя? - осведомился я.

Китти вместо ответа попыталась лягнуть меня ногой, и ей это частично удалось. Я выкрутил ее руку еще сильнее и перехватил вторую, намертво зажав ее в ладони.

- Вернемся-ка назад, если не возражаешь, - шепнул я ей на ушко и повел упирающуюся Китти обратно.

Дыба уже пустовала. Я не стал выяснять у Ларисы, где Тиффани, потому что теперь меня больше интересовала Китти. Швырнув ее на пол, я не замедлил язвительно осведомиться:

- Сама разденешься, или помочь?

Китти колебалась недолго. С достоинством выпрямившись, она быстрым движением стащила с себя юбку, поморщившись, когда она проехалась по ее ягодицам.

- А дальше? поинтересовалась возникшая в дверях Лариса.

Смерив гордым взглядом и ее, Китти стянула через голову и футболочку, представ перед нами совершенно обнаженной. Любуясь ее крепким, по-спортивному подтянутым телом, я шепнул Ларисе:

- Принеси, пожалуйста, выбранные мною предметы наказания.

Китти продолжала с вызовом смотреть на меня. Казалось, что она и теперь будет продолжать сопротивление.

- Повернись ко мне спиной, - приказал я.

Грациозно покачивая бедрами, Китти повернулась. Ее ягодицы представляли собой жуткую картину. Во всех направлениях ее пересекали толстые и тонкие, длинные и короткие, прямые и извивающиеся рубцы, едва покрывшиеся корочкой из запекшейся крови. Кое-где кожа вздулась и образовала кровавые пузыри. Даже легкий хлопок ладонью причинил бы Китти адскую боль. Но в моей голове уже рождался хитроумный план.

- Ложись, - скомандовал я, и удовлетворенно кивнул, когда Китти покорно улеглась, вставив руки и ноги в зажимы, в которых только что извивалась под ее беспощадными ударами Тиффани. Мне оставалось только защелкнуть запоры, что я незамедлительно и сделал. Резкие перепады поведения Китти от рабской покорности до вызывающего непослушания безумно меня заводили, и я с трудом преодолел желание поиметь ее прямо здесь и сейчас.

Вернувшаяся Лариса разложила передо мной орудия наказания - длинную бамбуковую розгу, широкий жесткий кожаный ремень и резиновый хлыст. Лениво перебирая и по очереди прикладывая их к вздрагивающим опухшим ягодицам Китти, я стал неторопливо оглашать приговор:

- По первоначальным условиям я должен был нанести тебе пять ударов розгой, шесть - ремнем и два - хлыстом. Но ты сопротивлялась и три раза меня ударила. Поэтому количество ударов каждым предметом тоже утраивается. Стало быть, розгой ты получишь пятнадцать, ремнем - восемнадцать, а хлыстом - шесть ударов.

Китти жалобно простонала.

- Менее всего у тебя пострадала спинка, - продолжал я, - поэтому с нее я и начну. Я буду очень стараться, потому что очень на тебя зол. В твоих же интересах сдерживать крик как можно дольше. Как только ты закричишь, следующие удары получит то, что находится у тебя пониже спины. А это будет гораздо больнее, чем ты можешь себе представить.

Китти только вздохнула и поерзала на гладкой доске, устраиваясь поудобнее.

- С поправкой на твою вчерашнюю порку я разрешаю тебе перенести часть ударов с любого предмета на другой. Хотя ты этого и не заслуживаешь.

- Спасибо, - прошептала Китти и замолчала. В повисшей тишине она лихорадочно соображала, от какого предмета менее всего пострадает ее многострадальная попка.

- Ты бы поторопилась, что ли... - протянула Лариса.

- Значит так, - дрожащим голоском проговорила Китти, - все удары с хлыста перенесите на ремень...

- Разумно, - констатировала Лариса, с видом президента банка, подписывающего договор, записав в свой блокнот несколько цифр. - Значит, ремнем ты получишь двадцать четыре удара.

- И с розги тоже снимите... - она заколебалась, - десять...

- Итак, ремнем тридцать четыре удара, а розгой - только пять - подытожила Лариса. - Как я уже говорила, разумный выбор. Вот только рука у моего мужа тяжелая, а когда он рассержен, то вообще в зверя превращается...

Я тем временем уже держал длинный широкий ремень, любовно поглаживая его крепкую жесткую кожу. Сначала я свернул его вдвое, но так было не совсем удобно, и тогда я намотал его на правую руку, оставив свободной полоску кожи длиной сантиметров шестьдесят. Поскольку первоначальному обстрелу должна была подвергнуться спина Китти, я подошел поближе и приложил ремень к ее красно-сине-багровым распухшим ягодицам. Девушка застонала и попыталась отодвинуться.

- Ну что же, поехали, - сказал я и подмигнул Ларисе, уже спрятавшейся за объективом видеокамеры.

Первый удар я нанес не слишком сильно, привыкая к размерам ремня. Китти даже не шелохнулась. Второй удар лег точно на место первого. Китти, стиснув зубы, молчала. Я стал равномерно обрабатывать ее спинку широкими размашистыми ударами, постепенно опускаясь от лопаток к талии. Поскольку ремень был широким, я уложился в восемь ударов. Китти выдержала все без единого стона, только судорожные движения ее скованного тела выдавали ее страдания. Впрочем, на первом десятке я не слишком усердствовал.

Одиннадцатый удар я сделал на порядок сильнее, направив его на "пограничную территорию" чуть повыше талии. Там заканчивалось несколько вспухших рубцов, оставленных вчерашней поркой, и ремень захлестнул и их. Китти застонала, изо всех сил сжимая зубы. Имея в запасе еще достаточное количество ударов, я решил поиграть с ней и направил еще два гораздо более слабых удара на то же самое место. Теперь Китти стонала от бессильной злобы: она прекрасно понимала, что я могу вырвать из нее крик в любой момент, что я просто-напросто играю с ней, как кошка с мышкой. Видимо, я задел ее самолюбие, потому что неслабые четырнадцатый и пятнадцатый удары она выдержала без единого звука.

- Как же ты любишь свою попочку, - ласково сказал я и от души с оттяжкой вытянул ремнем наискосок через всю спинку беспомощной девушки. Китти охнула. Но криком это считаться не могло. Я повторил удар, зайдя с другой стороны, но Китти только откинула незафиксированную голову назад, воздев к потолку искаженное страданием личико. Я дал ей несколько секунд отдышаться и прочертил еще одну полосу у нее под лопатками. Снова стон и скрип зубов. Китти демонстрировала чудеса стойкости.

Девятнадцатый и двадцатый удары снова пролегли наискосок от плечей к ягодицам девушки. Китти тяжело дышала, ее тело страдальчески выгибалось, а во вдавленной линии позвоночника поблескивали крупные капли пота. От ее тела поднимался странный запах, напоминающий распаренные в бане веники. Вся ее спина покраснела, а оставленные ударами ремня полосы наливались багровым и фиолетовым цветами. На ней уже почти не оставалось живого места, но кожа все еще была неповрежденной.

Китти оставалось выдержать еще четырнадцать ударов. Я решил сломить ее сопротивление быстрой энергичной серией, снова спускаясь от лопаток к талии, и с упоением принялся за дело, размахивая рукой на полную дугу и от души впечатывая жесткий ремень в конвульсивно вздрагивающее тело. После первого удара Китти лишь скрипнула зубами, на второй отозвалась протяжным стоном, перебитым третьим, отчего на время четвертого удара в ее горле наступил спазм, прошедший после пятого. Тогда она и закричала. Я едва успел придержать ремень, который все же по инерции слегка хлопнул ее по плечам. Но правила есть правила, и теперь Китти оставалось восемь раз ощутить ремень на своих нещадно выпоротых двенадцать часов назад ягодицах.

Я дал ей несколько минут, чтобы прийти в себя. Китти перестала кричать, но продолжала всхлипывать и монотонно подвывать. К невыносимой боли в отстеганной спине примешивался страх перед грядущей болью, с которой все только что перенесенное не шло ни в какое сравнение. Я провел рукой по ремню и поразился ее влажности. Китти буквально исходила потом, сочившемся из всех пор ее разгоряченного тела.

Но вот настал момент истины. Не обращая внимания на продолжавшийся прерывистый вой девушки и ее слабо подергивающееся в конвульсиях тело, я перехватил ремень поудобнее и снова занес руку.

- Молись, - негромко сказала Лариса.

Ремень со свистом рассек воздух и лег точно поперек распухшей попки Китти, затейливо разрисованной свежими рубцами всех размеров и цветов. На месте удара на мгновение пролегла широкая белая полоса, тут же вспыхнувшая красным, а Китти дико завопила и задергалась. Я отвел руку и залюбовался извивающейся девушкой, сжигаемой невыносимой болью. Она пыталась что-то произнести, но душившие рыдания не позволяли ей произнести связно ни одного слова. Впрочем, не надо было обладать большой фантазией, чтобы догадаться, что она хочет мне сказать.

Второй удар прочертил еще одну огненную полосу чуть пониже первой, и Китти моментально зашлась в крике. По всему ее истерзанному телу вздулись мышцы, она прилагала нечеловеческие усилия, чтобы освободиться, но все было бесполезно.

Выждав несколько секунд, я обжег хлестким ударом ее бедра, зацепив нижнюю часть ее несчастной попки. Китти захрипела, из ее рта пошла пена, а глаза закатились. Девушка выгнулась дугой, насколько позволяли ее оковы, и отчаянно закрутила тазом, наивно полагая, что так я смогу промахнуться. Впрочем, ее действиями уже руководил не рассудок, а инстинкты.

Четвертый удар получился самым сильным из всех, потому что ударил я с разворота, и ремень пролетел в воздухе, набирая скорость, в общей сложности метра два. Он вонзился наискосок от правой ягодицы к левому бедру со смачным чавкающим звуком. Китти опять заголосила во всю мощь голосовых связок. Из ее судорожно сжатого правого кулака потекла струйка крови.

После пятого удара я заметил, что ощущения Китти стали терять остроту. У нее уже не осталось сил кричать, она только глухо вскрикивала и раскачивалась в такт ударам. Вниз по ее бедрам стекали крупные капли пота, под ее головой накапала уже целая лужица из слюны и слез, а по краям следа от одного жестокого удара, пришедшегося на спину, сочилась кровь. Места вчерашних рассечений на ягодицах тоже начинали кровоточить. Но я остановился лишь после того, как выдал Киттиной попке все положенные восемь ударов.

Оставалось дать ей пять ударов бамбуковой розгой. Здесь у Китти не было никаких шансов уберечь свою попку. Я тщательно прицелился и с оттяжкой вытянул ее наискосок через всю спину. Китти опять выгнулась до предела, открыв рот, но из него донесся только нечленораздельный хрип. Но изменение характера боли она определенно заметила, и это внушало надежду. Снова прицелившись, я поразил ее кровоточащий рубец на спинке, и мой слух приласкал почти опередивший свист розги жуткий вопль.

Три удара жесткой и толстой бамбуковой розгой по ее залитым кровью ягодицам стали одним из самых запоминающихся событий моей жизни. После каждого удара я выжидал не менее минуты, наблюдая за нечеловеческими судорогами и внимая диким крикам своей жертвы. Первый удар разбрызгал капельки крови по всей комнате и окрасил розгу в алый цвет. Второй я направил почти перпендикулярно ее приподнявшейся в момент очередного рывка попке, и брызги крови упали на ее изувеченную спину. Третий я намеренно сделал самым сильным, но след от удара так и не был мной увиден на общем багровом фоне.

Я отшвырнул розгу в сторону. В ушах звенело от непрекращающихся стонов, руки гудели от интенсивной работы, а член распирало от неукротимого желания. Не глядя на Китти, я вышел из комнаты, бросив Ларисе:

- Как придет в себя, развяжи и помоги ей добраться до комнаты.

Сам же я толкнул незапертую дверь комнаты, где жила Тиффани. Девушка, по-прежнему абсолютно обнаженная, лежала на кровати, уткнувшись лицом в подушку. Она испуганно обернулась на шум и вся сжалась, увидев меня. Не говоря ни слова, я подошел к ней, стаскивая с себя остатки одежды, решительно взялся за ее бедра и одним точным сильным движением вошел в ее лоно почти до предела, успев подумать перед этим, что мой уик-энд начинается весьма неплохо.

Февраль - март 2002 года

Продолжение следует... если читатели дадут мне знать об этом :))

. Теги китти не кошка мультик все серии, китти не кошка мультики смотреть онлайн все серии подряд, мультик китти не кошка все серии подряд на русском, китти кошка из мультика